Без двойников. Владимир Алейников

на него «находило», в рытье в книгах, дабы подтвердить свои мысли, совершенно не нуждался.

      Память у него была уникальной.

      Всё прочитанное и хорошо усвоенное откладывалось в ней навсегда.

      Точно так же, как и Бёме, он в наших с ним беседах множество раз цитировал, запросто и щедро, своих любимых Данте, Шекспира, Мильтона, Блейка, Хлебникова, Библию – особенно ветхозаветных пророков, а также русских, западных и восточных философов, тексты современные и ведические, – всё, что было кстати, что приходилось к слову, и диапазон его познаний был необозрим.

      Его даже пробовали проверять, следя за его цитированием с раскрытой книгой в руках, и только поражались – всё он говорил как по-писаному, абсолютно верно.

      – Ворошилов столько книг прочитал, и всё помнит. Не то, что я! – вздыхал Володя Яковлев. И добавлял: – И сам он умный!..

      Тогда, в конце февраля шестьдесят девятого года, взаимная приязнь, общие интересы, взаимопонимание, и даже тот непреложный факт, что оба мы, люди в своей среде известные, были, тем не менее, людьми не московскими, не москвичами, а приезжими, и остро чувствовали свою «немосковскость», свою непохожесть на окружавших нас коренных столичных жителей, с их широкими замашками, апломбом, панибратством, алкогольной удалью и всякой прочей «хемингуэевщиной», нас не просто сблизили, а сплотили.

      Это была – настоящая дружба.

      Это было – подлинное общение, духовное, творческое. Выражаясь определённее – подлинник, оригинал, а не подобие, не суррогат.

      Поистине всё хорошее бывает один раз.

      Но что же делать!

      Я отыскал кнопки и прикрепил портрет к стене – так, чтобы его хорошо было видно.

      Потом заварил на кухне чай.

      За неимением стола в комнате, поставил оба чайника, заварной и с кипятком, а также две уцелевшие чашки, так сказать, раритеты из общей массы непрерывно бьющейся и с трудом возобновляемой посуды, на сдвинутые небольшие табуретки.

      Мы попивали чаёк, беседовали – и время от времени поглядывали на портрет.

      С тех пор «Добрый пастырь» стал моим талисманом.

      Чего только не навидался «Пастырь» в последующие нелёгкие годы, в каких только передрягах не побывал!

      Я бездомничал, кочевал по городам.

      В совершенно разных местах оставлял, бывало, на хранение свои бумаги и отдельные части своей коллекции живописи и графики нашего авангарда.

      Рукописи и самиздатовские сборники похищались, число их неудержимо редело.

      Кое-кем, видимо, из соображений личной безопасности, бумаги мои просто выбрасывались – без них жить спокойнее.

      Работы разбазаривались, кем-то терялись, напрочь исчезали из поля зрения – и концов потом не найдёшь.

      А кое-кто «картинки» просто не вернул мне, поприжав до поры до времени, и не прогадал, и я хорошо помню, кто именно оказался таким догадливым, – да только связываться с ними, трепать нервы, требовать работы обратно – противно.

      Шла затянувшаяся полоса