Без двойников. Владимир Алейников

за текстом – рукописным ли, машинописным ли, типографским ли, – как за степью, за её протяжённостью, в глубине, внутри ночного неба вспыхивают зарницы: Письмена.

      И вдруг понимаешь: в глубине каждого слова зарождается сокровенный, истинный его смысл.

      Он хочет выйти на свет, вырваться к тебе.

      И вот некий необъяснимый контакт осуществляется, загадочная цепь замыкается.

      Выплеск свежей энергии устремляется наружу.

      Слово раскрывается, как орех.

      Смысл его является тебе во всей своей первозданной наготе и незащищённости.

      Ему нельзя в одиночку осваиваться в окружающем мире. Ему нужны помощь, защита и любовь.

      Он доверяет лишь тебе – и поэтому незамедлительно входит в твоё сознание, поселяется в нём, обретает почву, крепнет, да так и живёт в нём, развиваясь и взаимодействуя с другими, уже воспринятыми тобою ранее смыслами, и процесс усвоения и постижения их плодотворен и бесконечен.

      Было бы слово не пустым, а содержащим суть – семя, ядро.

      Было бы чему раскрыться.

      Есть, по счастью, картины, хранящие свет озарений, наитий и тайн, доступных лишь избранным художникам.

      Золотым этим светом подлинного, долговечного искусства, а следовательно, триединства веры, надежды и любви, укреплённого мудростью Софии, – и держится, пожалуй, эта вот, не чья-нибудь, а наша, жизнь на земле, продлевается её дыхание, вдохновляется спиралеобразное её движение во времени и пространстве.

      Это свет души человеческой, распахнутой миру, обескураживающе доверчивой, поразительно чуткой, слишком ранимой, пусть порою по-детски наивной, зачастую беззащитной, нередко тревожной, мятущейся, но неизменно возвышенной, чистой, свет души созидающей, провидческой, творческой, труженицы и скиталицы в хаосе повседневности, юдольной соратницы и небесной вестницы, совершившей свой, не для всех, разумеется, заметный и далеко не всем, само собой, понятный подвиг во имя космической гармонии бытия.

      Именно такая вот совершенно особенная, исполненная светоносной, животворной силы картина давно уже висит на стене справа от моего рабочего стола.

      Называется она «Добрый пастырь».

      Написал её тридцать лет назад Игорь Ворошилов.

      Тогда, в славные дни крылатой нашей молодости, эта волшебная темпера, намалёванная Игорем на первом подвернувшемся под руку листе бумаги в период очередного творческого подъёма, – в глухом, беспросветном одиночестве, в отрыве от столицы, от хотя бы изредка необходимого художнику общения с единомышленниками, на отшибе, почти в изоляции, в засыпанных рыхлым предвесенним снегом Белых Столбах, в унылой, запущенной комнате, предоставленной ему Госфильмофондом для жилья, в полудоме-полубараке со всеми характерными приметами коммунального быта, откуда художник периодически вырывался к рузьям, – тогда, на взлёте нашей с ним дружбы, – сама пришла ко мне.

      Так и было: пришла.

      Вышла навстречу.

      Выделилась из вороха ворошиловских