Память so true. Борис Кутенков

Барсковой

      как пишешь ты ночью «простимся в упор»

      в созвучье бессонном и адском,

      так пишет барсковой расстрелянный гор

      в заснеженном сне ленинградском:

      – я смертельно убит, недолюблен и гол,

      полз к тебе по блокадному снегу;

      говорил «подойди», но никто не пришёл;

      «обретай», говорил, но никто не обрёл;

      дай доесть хохотунью ревекку

      и в ладонях держи мой расстрелянный прах до утра,

      словно ягоду смерти, сестра.

      так сердце твоё светоёмко горит

      в очкастом труде непобедном,

      что каждый из нас вырастает навзрыд,

      колеблем бедою и ветром:

      я стучался в окно, где возлюбленный брат,

      пылью был и кричащей горою;

      отвечал белый шум, пустота, пип-парад,

      что мечта – на ремне и в клею – ленинград;

      не люблю, не пущу, не открою;

      ты одна мне – кровавый экслибрис, бессмертья пора,

      дай погрызть беззаветное сердце твоё до утра,

      укачай, золотая сестра.

      когда мы – и зальцман, и гинзбург, и я —

      встаём над крылатой полиной,

      в нас кружится смерть – молодая шлея —

      с нерайской улыбкой змеиной:

      – каждый поезд себе, кисловодск и челяб,

      сам открытая власть и затворник;

      говори только с тем, кто безумно ослаб,

      пусть живыми встают из расслабленных лап

      нищий ангел и съеденный дворник, —

      – так бормочет она, неархивна, как боль и беда;

      так она говорит, словно голос уже неотсюда,

      и над нею всю ночь, словно раненый отблеск труда,

      как блокадный трамвайчик словесного блуда,

      молодые стоят провода

      «смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе…»

      Анне Маркиной

      смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,

      а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе

      там день без малого вранья, там я, и жданный,

                                                                             и ночной,

      теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной

      там чудеса, там ты меня без мысли о любом,

      сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,

      колымский свет над ним поёт о том, как не проси,

      и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,

      и потому что свет взрывной в осколочной губе,

      он тоже облако себе, чудовище себе,

      во рту огромном темноты, внеплановом дыму,

      уже поблизости не ты, а кто – я не пойму:

      он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,

      но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,

      стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой,

      как будто сам себе укол – верблюжий, горловой,

      вакцина в дымовом плече, на музыку слова;

      но он лишь бог или ничей – и тянешь однова,

      как через час земля жива, как песня осетра,

      сидим, зажившая трава, у одного костра

      «когда-нибудь, прелестное созданье…»

      когда-нибудь, прелестное созданье,

      мы