Где золотое, там и белое. Евгения Джен Баранова

сугробам, что в ямах межзвёздного ила

      люди плывут – и коробки за ними плывут.

      «Человек за розовым выходит…»

      Человек за розовым выходит,

      человеку странно одному.

      У него кристальная решётка

      прохудилась, атомы звенят.

      Он идёт (за лесом через поле),

      он идёт (проспать бы/продержаться),

      смотрят на него глаза подвалов,

      пластиковый повар говорит:

      – Заходи, у нас сегодня манго,

      лаковые овощи в избытке,

      здесь таких, как ты, пускают к маме,

      в долгий отпуск, в бабушкин сундук.

      – Не могу, – он отвечает, – рано.

      Я несу котёнку пух и перья,

      у меня под сердцем страх и звёзды,

      не хватает розового лишь.

      «Может, мне пить нельзя…»

      Может, мне пить нельзя.

      Может быть, я тоскую.

      Только глаза скользят

      гильзой от поцелуя.

      Может, мне горек грех

      осени заполошной.

      Я попрошу за всех.

      Если за всех, то можно.

      Если за всех, то зря

      можно не тратить слово.

      Я молодой моряк

      в поисках неземного.

      Я золотой старик,

      бронзовая реторта.

      Господи, я тростник,

      сломленный и протёртый.

      «Где золотое, там и белое…»

      Где золотое, там и белое.

      Надеть всё чистое, уйти

      туда, где бабы загорелые

      не разбираются в IT.

      И над судьбой своей наморщиться,

      и тронуть кедами прибой.

      Весна, патлатая уборщица,

      не пощадила никого.

      И вот июль уже разделали,

      и август звёздами прибит.

      Где золотое, там и белое

      кипит, и жалит, и кипит.

      Лечу ли аистом над крышами,

      пытаюсь тенью рисковать —

      лишь золотистой пылью вышиты

      на белом воздухе слова.

      Словно яблоки

      «В желании сродниться есть тоска…»

      В желании сродниться есть тоска,

      недвижная, как тело языка,

      когда его касаются стрихнином.

      Так ледоколы мнут рубашку льдин,

      так ищут дочь, так нерождённый сын

      скользит над миром пухом тополиным.

      Мне так невыносимо, так светло,

      я так роняю каждое «алло»,

      что, кажется, прошу Антониони

      заснять всё это: кухню, стол, постель,

      засохший хлеб, молочную форель

      ко мне не прикоснувшейся ладони.

      И если говорить начистоту,

      то я скорее пламя украду,

      отравленную выберу тунику,

      чем буду улыбаться и смотреть,

      как мальчики, идущие на смерть,

      на небе собирают голубику.

      «Не расстраивайся, маленький…»

      Не расстраивайся, маленький,

      не бросай меня всерьёз.

      Что любовь?

      В лесу проталинка,

      тело, полное стрекоз.

      Что