Где золотое, там и белое. Евгения Джен Баранова

      когда скользишь земле навстреч

      у зимнего ларька

      когда в плечах скрипит пальто

      и времени слюда

      ты понимаешь что готов

      уйти из навсегда

      запоминаешь треск машин

      движение холма

      твоей некаменной души

      расходится крахмал

      и только птичками расшит

      небесный карантин

      мертвец в мертвецкую спешил

      да ожил по пути

      «И я к тебе испытываю страх…»

      И я к тебе испытываю страх,

      как мошкара в электропроводах,

      но выдох-вдох – и гаснут разговоры.

      Был робок снег, тепла его кровать,

      лати́няне готовились страдать,

      диванные войска хранили Форум.

      Но что мне до, когда нелепа мгла,

      когда в тебе шевелится игла —

      расплёскивает солнце по винилу.

      Игрушечный бездарный режиссёр,

      смотрю на эту музыку в упор,

      не замечая конников Аттилы.

      Когда мы превратимся в имена,

      от пены дней останется слюна,

      от цезаря – салат или могила.

      У наших храмов призраки звенят,

      расстрелянных приводят октябрят,

      но смерти не бывает – я спросила.

      «Мир меня поймал, но не ловил…»

      Мир меня поймал, но не ловил.

      Что поделать с пленником – не знает.

      Я живу от клавиш до чернил

      и над запятыми унываю.

      Ничего не будет хорошо,

      из телëнка сделают ботинки.

      Выдумала пасеке стишок —

      выдумаю подвиг для пчелинки.

      Выдумаю море во дворе,

      выдумаю почерк на конверте.

      Интересно, думал ли орех,

      что родится шкафом после смерти?..

      Интересно, думала ли я,

      хлопковая куколка пустая,

      что уйду в молочные края,

      в киселе и йогурте растаю?..

      «Знакомый мужчина закончил роман…»

      Знакомый мужчина закончил роман.

      Другой незнакомец в раю

      компьютерных истин.

      Полей уретан

      живыми нас держит в строю.

      Я мелкая пыль – как меня ни гони,

      забьюсь под рукав и усну.

      Вокруг происходят великие дни,

      на шее сжимается снуд.

      То катятся к чёрту, то лезут наверх,

      то песнь хоровую поют.

      А я только снег, только снег, только снег,

      лечу потихоньку, клюю.

      А я только шорох, я только вода,

      стиральный/зубной порошок.

      (Великая Песня Большого Труда

      звучит и звучит поперёк.)

      «Нас очень много – пишущих и длящих…»

      Нас очень много – пишущих и длящих,

      впадающих в верлибр или в немилость.

      – Ах, Машенька, была ли настоящей?

      – Ах, Петенька, конечно, я приснилась.

      Проходим незнакомцами смешными,

      качаясь на верëвке бельевой.

      – Ах, Дашенька, осталось только имя.

      – Ах, Фёдор, не осталось ничего.

      И букли, и турнюр, и гимнастëрка —

      ничто не изменяет, всë искрит.

      – Ах, Полинька, вы ждали слишком долго.

      – Ах, Всеволод, оставьте ваш иприт.

      Нас очень много.

      В этом ли причина

      неузнавания – хоть вейся, хоть лютуй.

      – А если буквы – поезд журавлиный.

      – А если тело – только поцелуй.

      «Я слишком тëплая, я слишком ножевая…»

      Я слишком тëплая, я слишком ножевая,

      по мне бежит водица дождевая,

      по мне идëт бровастый пионер

      и галстуком расчерчивает сквер.

      Я слишком земляная, плоть от пыли,

      я помню всех, кого недолюбили,

      их лица отражаются в моëм,

      а я дрожу, как вязкий водоëм.

      А я плетусь кореньями Толстого —

      до скорого, до четверти шестого,

      почтовые, товарные – вперëд.

      Я там была, где не был мой народ.

      Я там