Мизанабим. Дарья Райнер

Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.

      Ёршик оглядывается. Коридор пуст.

      Но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как и у скованных.

      Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он всем спешил доказать, что не маленький, а на деле… Сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.

      Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после того, что было между ними, – последнее дело. Можно Карпа позвать, с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что скованных не видел ни разу. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.

      Но нет, Карп всё испортит.

      Горчак – тоже. Он и дверь на ночь запирает. Стучать – значит перебудить весь этаж.

      Справится сам.

      Он хватает ртом воздух, делая глубокий вдох, и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Шуршит стружка под ногами. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?..

      Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные; подсобные помещения; столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.

      Ёршик поводит плечами.

      Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.

      Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.

      Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду.

      Офицер бледен и прям. Такой выправке позавидует кто угодно.

      Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.

      Офицер приближается, чеканя шаг. Скованные не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит. Не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.

      «Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.

      Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику