Веселое шаманство чжурчжэньских рун. Обучающий роман, не поэма. Анатолий Эстрин

маленького тоже. А что? Удобно. Места много не занимает. С кровати сталкивать не будет, ноги на тебя складывать не станет. Если что, можно его и сковородой. Сдачи не даст. Маленькие – они такие милые!

      – Думаю, что это логограммы, подруги, – возвращала к своим обязанностям другие головы Даша. – Каждый символ – целое слово. Нужно только понять, что означают символы, и тогда нам удастся расшифровать надпись.

      – Я не согласна, – сопротивлялась Маша, – уверена, что текст выражается фонемами или группой фонем, а также идеограммами, служащими для обозначения грамматических категорий слов или морфем.

      – Давайте рассуждать. Часть чжурчжэньского письма родственно киданьскому и китайскому, но мы точно знаем, что их значения совершенно иные. Какие? Я вас спрашиваю! Будем ждать, когда археологи найдут какие-то документы и артефакты в будущем, чтобы можно было найти ключ к этому языку. Напишем отчет, что ничего так и не поняли, но очень старались, и займемся текущими делами спокойно, без напряжения. Помните наш девиз?

      И гидра дружно скандировала: «Не дадим себя использовать ни козлам, ни разным пользователям!».

      – Как только Хренова успокоить? – возбужденно спохватилась Глаша. – Ведь проходу не дает. Каждый час интересуется – , не расшифровали ли.

      – Не расшифровали, – зло вставила Даша, – и не расшифруем. И если бы даже могли, то из принципа не стали бы, чтобы этому идиоту не помогать! Правда, девочки? Как он к жене своей относился, что она от него ушла? Проявим женскую солидарность.

      Гидра в общем порыве зацокала, затопала и изрыгнула пламя единодушного мнения окончания периода исследований. Более никто, кроме Валерия Павловича, иллюзий по поводу прочтения таблички не строил. Все прекрасно понимали, что ни один ученый надписи на чжурчжэньском прочесть не смог и навряд ли вообще когда-нибудь сможет, разве что случится чудо и где-то в анналах случайно найдется не исковерканный средневековыми монахами словарь чжурчжэньско-китайского языка, и только тогда, при самых благоприятных условиях, перед историками откроются те самые радужные перспективы, о которых все грезят.

      Валерий Павлович тоже в глубине души понимал это. Он рвал и метал от отчаяния и собственного бессилия. Рвал он, как правило, бумагу, а метал металл. Свое раздражение и агрессию он выплескивал на трехголовую гидру, посмеивающуюся и ехидничающую над ним, на вахтершу Груню, признающую абсолютным неопровержимым фактом реальности бытия – лишь полную тарелку пельменей, на оголтелых водителей, подрезавших его авто и вилявших на дороге, когда он возвращался с работы, и на пакеты с мусором, которые ему приходилось выносить в контейнер на улице, возле которого он потрошил их с бешеной хваткой ротвейлера и жуткими завываниями.

      Злоба, перемешенная с неудовлетворенностью жизнью, заметно разрасталась в сердце Валерия Павловича. Она превращала его в оголенный нерв, в острую боль от несправедливости мира, коснувшегося