Три товарища. Эрих Мария Ремарк

Это, пожалуй, печально. Или нет?

      – Нет, – ответил я. – Сейчас такое время.

      Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гаванну.

      – Это вам от господина Гаузера.

      Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.

      – Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, – произнес он тяжелым голосом.

      Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.

      Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.

      – Это мой друг, – сказал я девушке. – Фронтовой товарищ. Единственный из знакомых мне людей, который из великого несчастья создал себе маленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет.

      Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб и губы.

      – Все это я очень хорошо понимаю, – сказала она.

      Я взглянул на нее.

      – Нет, вам этого понимать пока что не следует. Вы еще слишком молоды.

      Она улыбнулась легкой, едва заметной улыбкой. Улыбались только глаза. Лицо же ее почти не изменилось, разве что просветлело, засветилось изнутри.

      – Слишком молода! – повторила она. – Это только так принято говорить. По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.

      С минуту я молчал.

      – Тут вам можно бы многое возразить, – сказал я потом и жестом попросил Фреда принести мне еще что-нибудь.

      Девушка вела себя уверенно и естественно. Рядом с ней я чувствовал себя прямо-таки бревном. С каким удовольствием я завел бы легкий, игривый разговор, тот самый настоящий разговор, который, как правило, с опозданием приходит на ум, когда ты снова один-одинешенек. Вот Ленц – тот мастерски вел такие разговоры. У меня же они с самого начала получались неловкими и тяжеловесными. Готтфрид не без оснований говорил про меня, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне самого скромного почтового служащего.

      К счастью, Фред был разумным человеком. Вместо прежних наперстков он принес мне сразу большой и полный бокал. Это избавляло его от лишней беготни, и теперь никто уже не мог бы заметить, сколько я пью. А пить мне было необходимо – иначе я бы никак не отделался от этой тягостной скованности.

      – Не выпить ли вам еще рюмку мартини? – спросил я девушку.

      – А вы-то сами что пьете?

      – Это ром.

      Она внимательно посмотрела на мой бокал.

      – Вы ведь и в прошлый раз пили то же самое.

      – Да, – сказал я, – это я пью почти всегда.

      Она покачала головой:

      – Но разве это вкусно? Не представляю себе.

      – Вкусно? Об этом я уже давно не задумываюсь, – сказал я.

      –