Три минуты молчания. Снегирь. Георгий Владимов

таких экипаж был, с меня хватит.

      Вовчикова трёхручьёвская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.

      – Ну, и напугали же его! – говорит. – Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я такая страшная?

      – Ты из мужиков чёрт-те что делаешь, не людей.

      – Пока что твоя из тебя сделала. Взяла да не пришла. И правильно не пришла, с такими только так!

      Вовчикова трёхручьёвская сморщилась, как будто лимон разжевала.

      – Не тронь ты, – говорит, – его самолюбие. Видишь, в каком он состоянии.

      И с такой это жалостью на меня уставилась, – ну, совсем я погибший во цвете лет. А глаза у ней – как у мыши, близко посаженные, меня даже замутило слегка. И тоска вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с такими корешами сидеть, с такими девками. Слова живого от них не дождёшься. «Самолюбие», «состояние»! Ах ты, инкассаторша чёртова. Нечуева, что ли, у ней фамилия?

      – Нечуева, – говорю ей ласково, – не чуешь ты души моей переливы.

      – Остроумно! – шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого – ума не приложишь.

      – Показал бы я тебе одну женщину – так ты же удавишься, оттого что такие бывают.

      Клавка опять засмеялась.

      – Ну, сбегай за ней, приведи. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом взглянуть, как ты с ней управляешься.

      В вестибюле ко мне гардеробщик кинулся – отдирать меня от дверей, я его оттолкнул шага на три, подёргал дверь, а она ведь жердиной заложена, стал её вытаскивать и чувствую – кто-то у меня на плечах повис.

      – Отстань, гад однорукий!

      А это вовсе и не гардеробщик – меня двумя руками держал. Это, оказывается, Аскольд за мной выскочил.

      – Чего тебе, филин пучеглазый?

      – Как то есть «чего»? – и губища-то, губища распустил. – Ты же уходишь, а нам счёт принесут.

      – Я сказал – приду.

      – А это ещё неизвестно, Сеня.

      – Ах, кисонька! Напугался? На тебе на лапу, за мной не заржавеет, ступай к своей Клавке, вермуту ей закажи!..

      – А торту? Лидка торту хочет бизейного.

      Я ему совал пятёрками, ронял при этом, а он подбирал, присчитывал бумажка к бумажке. Гардеробщик, хмурый, стоял сбоку, поглядывал – сколько он у меня берёт.

      – Те-те-те, – говорит, – я свидетель.

      Аскольд ему показал, сколько взято, остальное они мне сунули в карман. Гардеробщик напялил мне шапку, из-под стойки чего-то достал и мне запихнул за пазуху.

      – Капюшон свой не потеряйте.

      Мне плакать хотелось, что я его так обидел.

      – Прости, отец. Давай поцелуемся.

      – Идите, – говорит, – к чертям свинячьим. И не безобразничайте.

      Вытащил наконец дурацкую эту жердину, и я, на него не глядя, прошёл на улицу.

5

      Одиннадцать миль «дед» проплыл ещё молодым, в осень сорок первого года.

      В те времена он ещё не рыбачил, а служил мотористом – «мотылем» – на транспорте «Днепр»; как раз перед войной этого «Днепра» спустили, и считался он – гордость флота: из первых дизельных, дизеля-то у нас ещё в новинку были на судах. В войну его приспособили возить боеприпасы, питание