Три минуты молчания. Снегирь. Георгий Владимов

а почему ты один сидишь в «Арктике»? К тебе ведь при нём не всякий подсядет.

      – Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть – рассядемся. Уяснил?

      – Ладно, – я кивнул. – Ты посидишь ещё?

      – Минут десять, не больше.

      – Почему так спешишь?

      – А как раз Ненила Васильевна мои вещички собрала, сидит теперь скучает. Надо же и с ней напоследок посидеть.

      – Понимаешь, ко мне одна девка придёт. Просила, чтоб я с тобой познакомил.

      «Дед» улыбнулся.

      – Что-то давно они насчёт этого не просят.

      – Ну, не просила, я сам хочу. Подождёшь?

      Я пошёл в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в окошко смотрел на улицу.

      – Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.

      Я ему хотел дать трёшку.

      – Вот это лишнее. Я ещё ту не отработал. И пожалте в залу.

      Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а всё старались – как будто их кто-нибудь слушал. Гомон стоял, как на базаре. «Дед» уже расплачивался с официанткой, вручил ей «Арарат» и туда показал, на граковский столик. Она покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.

      – Опаздывает? – спросил «дед».

      – Марафет наводит. У них это долго.

      – Нет, – я повалился на стул. – Вообще не придёт.

      – Почему знаешь?

      – Потому что сука…

      – Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. – «Дед» поглядел на часы. – На воздух со мной не выйдешь?

      – Посижу ещё. – Жутко мне стыдно было перед «дедом»; зачем я её так назвал? – Дождусь всё-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.

      – Да не ругайся с нею, обещаешь?

      Я обещал. Мы допили – за тех, кто в море, – «дед» застегнул китель, поднялся, аккуратно задвинул стул.

      – Завтра на причал приходи, попрощаемся.

      Я ему пожал руку – обеими своими, как будто навсегда мы прощались, и смотрел, как он идёт к выходу. «Дед» был тяжёлый, а между столами тесно, но он никого не задел. Потом я повернулся и сидел как очумелый, глядел в тот угол, на Гракова, ему в затылок. Ладно, думаю, ты у меня попомнишь. Я не человек буду, если ты у меня не попомнишь.

      Я услышал: официантка убирает посуду.

      – Принеси, – сказал я ей, – ещё полтораста.

      – Ничего тебе больше не принесу.

      – Думаешь, без денег сижу? Могу показать. – Я расстегнул молнию на куртке и нащупал пачку. – Видишь, я в море уродуюсь… И все вы у меня в ногах должны валяться!

      – Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.

      – Кто не велел?

      – А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, «Освежающий».

      – Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.

      – Дурачок ты, – она говорит. – Ты потише, зачем тебе пятнадцать суток сидеть?

      Взяла мою руку с деньгами, сунула мне же за пазуху, в карман. Тут крепких баб держат, в «Арктике». И не зря – драться же с ними не станешь, а выставить, если надо, выставят.

      Потом вся зала как-то повернулась – с люстрами, с дымом, с музыкой, – и я