Очень мистические истории. Тери Аболевич

пальцами упавший на пол сгусток и закинул в ближайшую бутыль. Тряпкой вытер пол. Дождевик усеяли бурые капли.

      Глеб замычал, пытаясь привлечь внимание, но Павлушка и носом не повел. Встал и подошел к плите, помешал в чане огромной поварехой. А вот когда подала голос Лиза, повернулся, посмотрел на нее. Но взгляд, такой безжизненный, смирившийся, словно говорил: «Мне жаль, но я ничем не могу помочь». Он протолкнул крыло поглубже и вышел.

      Вошла Олечка. Тоже в плаще, под которым угадывалась старая ночнушка. В руках она держала еще один чан, только пустой. Набрала воды, поставила рядом с первым. Зажгла газ. Все ее движения были такими четкими, выверенными, действительно, как у заправской поварихи.

      – Сейчас, Матушка, накормлю тебя, – бухтела она. – Знаю, знаю. Надоели крысы да голуби.

      Олечке кто-то отвечал. Ее фразы прерывались скрежетом и визгом, доносившимися прямо из стен.

      – Иди к нам…

      К черту вас! Никуда он не пойдет. Взгляд упал на лежавшие на столике между плитой и раковиной инструменты. Ножи, топор и пила. В животе забилось, заухало. Сердце сжалось, а потом резко пустилось в галоп. Сам не пойдет, значит, по кускам в чан, едкой вонью к потолку, ошметками в баклахи и через мусоропровод в пасть.

      «Олечка и людей варит…» От безысходности хотелось выть. Но вместо этого Глеб снова и снова напрягал и расслаблял руки. Веревка наконец поддалась, и он освободил большой палец.

      Дверь приоткрылась. А вот и виновник торжества! Трофим Иванович тоже облачился в помятый полиэтилен. Проходя мимо Олечки, он шлепнул ту по широкому заду, игриво хихикнул.

      – Аааа, – протянул он гнусаво, глядя то на Глеба, то на Лизу. – Вот и гости дорогие. Я ж говорил, не ходи в подвал, – дед погрозил пальцем. – Теперь вот придется вас дотошных скормить. Чтоб другим неповадно. Нельзя ей свежее есть.

      Ноги его разъехались на скользком от вывареня полу, и он растянулся среди бутылок, опрокинув несколько.

      – Ах ты, старая козлина! – взревела Олечка и обрушила на Иваныча всю мощь русского матерного.

      Дед кряхтел, отругивался. Плащ задрался, треники вымокли в коричневой жиже. Он кое-как поднялся и виновато развел руками. Олечка взвизгнула:

      – Павлушка! Убери! А ты, – она злобно зыркнула на деда, – давай режь. Пора уже.

      – Да, да, да. Ты только не ругайся, душенька.

      Дед взялся сначала за нож, но потом отложил его на столик. Ладонь легла на рукоять топора.

      – Что ж, Лизонька, начну с тебя. Ты уж прости…

      Павлушка протиснулся в кухню, начал собирать выварень с пола. Глеб заметил, как он смотрел на Трофима Ивановича. Почти вызывающе, с ненавистью, губа, над которой торчали редкие усики, приподнялась.

      Лиза заерзала, попыталась закричать, но из-за тряпки получился хриплый стон. Глеб замычал так громко, как мог, стараясь привлечь внимание к себе. Глупо, конечно. Но ему хотелось дать этой хрупкой девушке еще несколько минут жизни. Вдруг ее будут искать. Вдруг ее бабушка догадается, где она. Но мерзкий дед даже