Триста миллионов спартанцев. Тимур Бельский

за свою страну! – резко оборвал его Урмас. Было заметно, что он очень зол. – Десять тысяч человек выслали отсюда перед началом войны – насиловали, расстреливали, морили голодом в лагерях. Еще в десять раз больше депортировали после – а ты называешь людей, которые пытались воспрепятствовать этому, скотами?!

      – Да! – отрезал Ян. – Да, называю. Препятствуя этому, они потворствовали другому, еще большему, злу, а многие – ничуть не менее мерзкие, чем описанные тобой, – преступления совершили собственными руками!

      Реймо – который, несмотря на более чем эмоциональный характер этой дискуссии, до сих пор не вмешивался в нее, молча наблюдая за происходящим – наконец, по всей видимости, решил, что уже хватит; с немалым трудом ему удалось успокоить их – после чего, взглянув на часы и высказавшись напоследок в том ключе, что политика всегда мешала и будет мешать объективному восприятию истории, он отпустил всех домой – до конца лекции все равно оставалось меньше десяти минут.

      Еще более раздосадованный, Ян быстро собрал свои вещи и вышел из аудитории. У выхода он столкнулся с Анной, которая посмотрела на него так, словно он был инопланетянином – и, отвернувшись от нее, зашагал к боковой лестнице.

      Он успел отойти совсем недалеко, когда его окликнули сзади – и он резко обернулся.

      Быть может, если бы Урмас выкрикнул ровно то же самое, но в какой-нибудь другой день, или сделал бы это без своей фирменной, издевательской ухмылки, или хотя бы не в присутствии Анны – Ян просто ответил бы ему тем же и ушел; он вообще был довольно неконфликтным человеком – хотя стороннему наблюдателю, пожалуй, было бы непросто разглядеть это за событиями последних дней.

      Но в тот момент все обстоятельства, собранные вместе и помноженные на его гнетущую, болезненную тоску, спровоцировали взрыв – и он бросился в драку.

      То, что произошло дальше, запомнилось ему смутно; он помнил, как повалил явно не ожидавшего такой реакции Урмаса на пол и, придавив его весом своего тела, с яростью вколачивал в его голову тяжелые, отбойные удары. Его руки, лицо, одежда – все было в крови Урмаса.

      А потом кто-то вдруг вцепился в него сзади мертвой хваткой и резко дернул на себя, рывком подняв на ноги. Ян было попытался освободиться – но не смог; оглянувшись, он с изумлением обнаружил, что это был никто иной, как Реймо – в котором он едва ли мог бы заподозрить подобную физическую силу.

      Примерно через полминуты, встряхнув как следует Яна и убедившись в том, что он более или менее пришел в себя, профессор отпустил его, молча указав ему на выход.

      И, словно пребывая в густом, влажном тумане, шатаясь на своих ватных, негнущихся ногах и боясь даже просто обернуться или посмотреть по сторонам, Ян медленно побрел домой, по дороге все больше приходя в себя и все отчетливее осознавая масштабы возможных последствий того, что он натворил – начиная с отчисления из университета и заканчивая