Разочарования Клары Бабосюк. Сергей Ледовских

шептался о чём-то с Колтуновой из Новосибирска и передавал через неё записки Нижнему Новгороду. Стоял урок зоологии… нет, урок, конечно же, шёл, протекал, – проходили насекомых, то ли чешуекрылых, то ли ещё каких-то там «глистоногих», – но Маше казалось, что урок стоял, стоял, как ненастная погода, как осень, как сентябрь, стоял застывший, оцепеневший, и конца ему не предвиделось. Мелким преподавали зоологию в классе русского языка и литературы, ибо кабинет естественных наук был, естественно, занят старшеклассниками. Стены класса были покрыты узорами цитат, увешаны портретами всех великих без разбору – тут тебе и элегичный Пушкин с усталым от света Лермонтовым, и скучающий Гоголь с грустным Некрасовым, и объятые музыкой революции Горький с Блоком в шляпах, и вполне уравновешенный, без пары Энгельс с художественной укладкой бороды и усов. Этот хмурый иконостас, этот литературный консилиум нависал над Машей, давил на неё своим коллективным авторитетом, своей скрытой укоризной, и лишь обрамлённый бакенбардами Пушкинский лик выражал дружелюбие и приязнь. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» – припомнила Маша слова поэта и тут же мысленно пририсовала гению пышную бороду и усы. После таких эволюционных (нет, скорее, революционных) изменений обородатевший поэт стал выглядеть точь-в-точь как молодой Карл Маркс, кучерявый только и задумчивый. Иконостас ахнул. Лермонтов посерел, Гоголь в ужасе прикрыл глаза ладонями, Некрасов по-мужицки плюнул, Блок пожал плечами и усмехнулся, Горький наклонился вперёд всем телом, потянулся к Маше своими узловатыми пальцами, намереваясь, вероятно, ухватить её за шиворот, поднять и отнести на свалку истории. Фридрих Энгельс, обнаружив невесть откуда появившегося, неприлично помолодевшего лицом соратника, несколько оживился, но разглядев получше, озадачился, сморщился даже, словно только что сжевал без обмакивания в сахар лимонную дольку, расстроился и сердито забубнил в том духе, что, мол, какой же это Карл, тем более Маркс – расслабился, размечтался, слюни распустил, – а нам нужны твёрдые Марксы (Фридрих здесь показал Карлу кулак), закалённые, а не такие вот охламоны, иначе какой же это будет марксизм. У новоиспечённого чернявого Карла от этих упрёков лицо сразу же приобрело виноватое выражение, словно он украл что-то, например, стащил банан из Машиного портфеля. Маша вспомнила, что Карл, кажется, уже что-то крал раньше, тырил. Была ведь такая история…

      Восстановив детали и выстроив в голове сюжет, либретто, она представила себя той самой бедной Кларой (меццо-сопрано) в очень выразительном бальном берете, модном пиджаке, длинной с воланами юбке и туфлях на высоком каблуке. На ней также прекрасно сидит замечательная блузка с вырезом, и поверх блузки – коралловые бусы. Ах, бусы! Да-да, именно так – божественно, разноцветно играет музыка, восторженно шумит бал, сияет тяжёлый хрусталь громоздких люстр, к ней походкой князя Болконского, правда, временами озираясь, подходит кучерявый, бородатый и задумчивый Карл Маркс (альт). «А-а-а, – выпевает протяжно и звонко, – ка-ак же! Я помню