Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник). Александра Бруштейн

ходивший по берегу и любовавшийся рекой.

      – Кошка… – бормочу я в смятении.

      – Кипрейская кошка! – поправляет Юлька. – Они ужасно злые!

      – Гонится за вороной… Наверно, хочет съесть!

      – А ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей голову?

      – Нет, она не хочет, она убегает… Только это какая-то сумасшедшая ворона… Бегает, прыгает, а не летает!

      Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое странное, что ворона – ей бы радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от кошки! – отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку.

      – Э-эх, бедняга! – говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. – Куда ей летать! Ей кто-то крылья подрезал…

      Вот почему ворона не может летать! У нее вместо крыльев какие-то культяпки, как ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух.

      – Калека… – тихонько отзывается Юлька.

      – Ничего! – успокаивает Павел Григорьевич. – У нее еще отрастут крылья, она еще полетит! А только что с ней делать? Здесь ее оставлять нельзя, ее съедят кошки – не эта, так другая… Я завяжу ее в носовой платок… Ох, клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем!

      Он завязывает ворону в платок, и мы уходим, унося спасенную нами от кошки птицу.

      Глава тринадцатая

      У Ивана Константиновича. Безрукий художник

      Мы идем с Павлом Григорьевичем домой. Ворона, завязанная в носовой платок, ведет себя поначалу довольно смирно, так что мы о ней вроде как забываем и разговариваем о чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет да и напоминает о себе.

      – Клюется, окаянная! – вздыхает Павел Григорьевич. – Я бы положил ее в карман, да она там задохнется. – Лучше в мою шляпу, – предлагаю я. – Ей там будет очень удобно.

      Кладем ворону на дно моей соломенной шляпы, завязываем в платок. Не знаю, удобно ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем, через некоторое время мы обнаруживаем, что она проклюнула небольшую дырку в соломе.

      – Вот клюв! – сердится Павел Григорьевич. – Сверло, а не клюв!

      Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго.

      Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что делать дальше с вороной? Куда ее нести?

      Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в растерянности чешет затылок:

      – Понимаешь… Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что!

      Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей: он не переносит в доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в клетке, молчаливого попугайчика Кики, никогда не покидающего нашей комнаты, – ну, это еще туда-сюда… Но эту страшную птицу, которая рвется из рук, норовит пребольно долбануть клювом, – папа ее возненавидит с первого взгляда.