Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник). Александра Бруштейн

или приносит свежей воды из колодца. И уходит.

      – Сегодня! – говорит Павлу Григорьевичу папа, осмотрев Юльку. – Вот увидите, сегодня надо ждать кризиса… А пока введите ей камфару.

      Когда мы с папой идем домой, я, конечно, пристаю к нему: что такое кризис?

      – Это перелом, – объясняет папа. – В некоторых болезнях на известный день наступает перелом: или к выздоровлению, или…

      – К чему «или»? Папа, к чему?

      Кризис в самом деле начинается в тот же вечер. При Юльке бессменно дежурит Павел Григорьевич. Тут же, конечно, Томашова и Степан Антонович. Последний принес с собой три полотенца и две простыни. Это очень кстати, потому что Юлька вдруг начинает так сильно потеть, что Павел Григорьевич и Томашова еле успевают вытирать ее чем-нибудь досуха. За ночь температура резко падает, Юлька спокойно спит и дышит ровно.

      Кризис прошел благополучно, теперь она начнет выздоравливать.

      Когда я днем прибегаю, Юлька уже не смотрит невидящими, совиными глазами. Она узнает меня и даже силится улыбнуться. Говорить она еще не может из-за слабости.

      – Юлечко!.. – Томашова смотрит на Юльку и словно боится верить, что беда миновала.

      В погреб спускается Степан Антонович. Он принес завязанную кисейкой кастрюльку. В ней – кисель с молоком. Сев около Юльки, он аккуратненько, не пачкая, кормит Юльку с ложечки киселем.

      – Вкусно, Юленька?

      Юлька слабо мигает.

      – А теперь, – говорит папа, – спать! Все – и Юлька и Томашова – спать! Павел Григорьевич, сколько ночей вы не спали? Ступайте спать! Я каждый день хоть часок, да сплю! Мне ведь редко приходится ночью спать спокойно… Меня только этот дневной сон и спасает.

      – Нет! – внезапно говорит Томашова. – Вас, пане доктор, другое спасает…

      – Да? – смеется папа. – А что же, по-вашему, меня спасает?

      – А то, – Томашова низко кланяется папе, – то, что вы людям – нужный человек…

      Глава девятая

      Новые люди, новые беды

      Для того чтобы я не забыла немецкого языка, ко мне ежедневно приходит на один час учительница – фрейлейн Эмма Прейзинг. С первого взгляда она почему-то кажется мне похожей на плотно забитый ящик. Гладкие стенки, крепко приколоченные планки, что́ в этом ящике, неизвестно, – может быть, он и вовсе пустой. Ничего не видно в пустых серых глазах. Улыбаться фрейлейн Эмма, по-видимому, не умеет или не любит. Руки у нее неласковые, как палки. Она монотонно, в одну дуду, диктует мне по-немецки:

      «Собака лает. Пчела жужжит. Кошка ловит мышей. Роза благоухает…»

      Это очень скучно. Единственное, что в первый день немного оживляет диктовку, – это то, что после каждой фразы фрейлейн Эмма говорит непонятное для меня (и, по-моему, неприличное!) слово «пукт».

      «Мы учимся читать. Пукт. Моего маленького брата зовут Карл. Пукт. Я иду в сад. Пукт».

      Я добросовестно пишу везде немецкими буквами это непонятное «пукт»… Но когда диктовка кончается,