Одинокий волк. Джоди Пиколт

отцом.

      Кара на четвертом этаже, в палате 430. Я жду, пока закроются двери лифта, – опять же когда в последний раз я ехал в лифте один? – и делаю глубокий вдох. В коридоре я проскальзываю мимо медсестер с опущенной головой и открываю дверь, где снаружи вывешена табличка с именем Кары.

      На больничной кровати спит женщина.

      У нее длинные темные волосы, синяк на виске и пластырь-бабочка. Ее рука коконом примотана к телу. Нога высунулась из-под одеяла, и на ногтях виден ярко-красный лак.

      Она уже не моя маленькая сестренка. Она уже не маленькая, и точка.

      Я так занят рассматриванием Кары, что не сразу замечаю в углу мать. Она поднимается, в изумлении прикрыв рукой рот.

      – Эдвард? – шепотом вырывается у нее.

      Когда я уезжал, то уже был выше ее. Но теперь я еще и повзрослел. Я стал больше, сильнее. Как он.

      Мать заключает меня в объятия. Оригами сердца. Так она называла эту позу, когда мы с Карой были маленькими, а она распахивала руки и ждала, пока мы вбежим в их круг. Слова застревают в голове занозой; я чувствую, как они задевают за живое, даже когда поступаю соответственно ожиданиям и обнимаю мать в ответ. Забавно, что, хотя я заметно массивнее матери, все равно именно она держит меня в объятиях, а не наоборот.

      Я чувствую себя Гулливером среди лилипутов, переросшим собственные воспоминания. Мать вытирает глаза:

      – Поверить не могу, что ты действительно здесь.

      Мне не хватает духу сказать, что и ноги моей здесь не было бы, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.

      Я кивком указываю на Кару:

      – Как она?

      – Ей дали обезболивающее, так что – в оксиконтиновом тумане, – отвечает мать. – У нее была очень болезненная операция.

      – Она сильно изменилась.

      – Ты тоже.

      Наверное, все мы изменились. На лице матери морщины, которых я раньше не замечал, а может, их и не было. Что до отца – сложно вообще представить, будто он может измениться.

      – Наверное, мне все же надо сходить к отцу, – говорю я.

      Мать берет в руки вместительную сумку-шоппер с фотографией двух детей, наполовину азиатов. Я догадываюсь, что это близнецы. Как странно понимать, что у меня есть единоутробные брат и сестра, которых я никогда не видел.

      – Хорошо, – соглашается она.

      Меньше всего на свете мне хотелось бы навещать его одному. Вести себя как взрослый. Но что-то заставляет меня остановить ее, положив руку на плечо.

      – Тебе не обязательно идти со мной, – говорю я. – Я больше не ребенок.

      – Я вижу, – отвечает мать, не отрывая от меня взгляда.

      Ее голос звучит так мягко, словно слова обернуты во фланель.

      Я знаю, о чем она думает: сколько всего она пропустила. Она могла бы отвезти меня в колледж. Прийти на выпускной. Слушать рассказы о первой работе, первой влюбленности. Помогать обставлять мою первую квартиру.

      – Вдруг Кара проснется и позовет тебя, – добавляю я, чтобы смягчить удар.

      Мать мешкает, но только на