Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после. Эдуард Лукоянов

ескладные звуки городские подобия птиц: тут и там переливался их цок-перецок. Тут же на асфальте кривлялась мокрая кошка, напрягавшая злые желто-коричневые глаза.

      Первым делом Анцетонов заглянул в магазин у подъезда, чтобы унять не очень беспокоящее, но все же гудение в его коротко остриженной голове. Взял банку крепкого сладкого пива и одним глотком опустошил наполовину. Вздохнув, в два глотка закончил начатое, смял банку, бросил в зеленую урну, где слепились между собой, будто сладострастные мертвецы, коричневые окурки и какие-то обертки, похожие на позавчерашние объявления. Анцетонов закурил в раздумьях, затем сходил еще за одной.

      Настроение на душе у Анцетонова было двоякое, обоюдоострое. Однако проглоченное пиво жарко разливалось по внутренностям, и он смело зашагал в сторону метро.

      Москва же в тот день была самая обыкновенная, послепраздничная. Под ногами кисли мокрые черно-оранжевые ленты, одинокие пьяницы суетились между разнообразными киосками, толстогрудая тетка вела за руку дочь, на которую одновременно кричала матом. Анцетонов заметил, что сейчас двухголовая плачуще-кричащая фигура эта угодит под стальное колесо трамвая. Трамвай звякнул, женщина с ребенком отскочили, студент Анцетонов швырнул очередной окурок и спустился под землю.

      Путь предстоял долгий – от «Сокольников» до «Проспекта Вернадского»: через всю Москву, но хотя бы без пересадок. Анцетонов, принципиально писавший от руки, достал из рюкзака записную книжку, повертел, полистал, открыл на странице, где набрасывал вопросы, которые хотел бы, если удастся, задать там, куда он едет. Впрочем, были это не вопросы, а просто обрывки как будто случайных слов: «незримое и зримое», «запредел», «Америка», «начало» и так далее – только ему одному было понятно значение этих чернильных знаков.

      В вагоне было практически пусто, но Анцетонов все равно стал в него вглядываться, ожидая подсказок. Напротив сидели двое одинаковых мужчин, похожих на депутатов. На лацканах их одинаковых пиджаков блестели значки с триколором, а в руках они держали одинаковые пакеты с символикой правящей партии. Возможно, они возвращались с собрания. Возможно, они были наемными убийцами под прикрытием.

      Поодаль от них сидела женщина, похожая на старуху, ее кое-как перебинтованные ноги были подвержены гниению. Глядя на желтые и белые струпья, местами кровоточащие, Анцетонов вдруг исполнился жалостью к этому пожилому существу, ему захотелось, чтобы ноги гнили и пахли гноем с марлей у него, а не у этой пассажирки; чтобы ноги его отрезали и превратили в сувенир для иностранцев, расписав под гжель или более узнаваемую хохлому. Однако мечта эта тут же сменилась страхом заразиться. Анцетонов сделал вид, что ему выходить на следующей станции, а когда двери открылись, перешел в соседний вагон.

      Поезд ехал неспешно, останавливаясь и подолгу стоя на каждом перегоне. Похмельный пот выступал на коротких, почти невидимых волосах Анцетонова. Он придумал, чем заняться, пока поезд везет его в гости.

      Анцетонов нажал на кнопки домофона – липкие от прошедшего дождя и людей. Сперва ничего не происходило, потом, когда прошло минуты две-три, домофон то ли ласково, то ли издевательски пропищал: «Кто там? Кто там?» Анцетонов представился и сообщил, что он договаривался о встрече. Домофон пропищал что-то такое же издевательски-ласковое, тяжелая дверь едва заметно приоткрылась, и Анцетонов поднялся на одиннадцатый этаж в лифте, наружность которого говорила о том, что в нем нередко застревают люди.

      – Здравствуйте, Мария Александровна, – поздоровался Анцетонов с открывшей ему дверь хозяйкой. Та подслеповато глядела, силясь понять, кто это пришел.

      – Маша, кто там? Маша! – донесся из квартиры тихий крик.

      Уже немало пожившая хозяйка Мария Александровна на крик не ответила, но сделала вид, будто узнала псевдонежданного гостя, и аккуратно пригласила его войти, видимо оценив незначительность исходившей от него угрозы. Разувшись, Анцетонов прошел через тесный и откровенно темный коридор в одну из комнат, где на диване устало сидел хозяин квартиры на Мичуринском проспекте. Весь вид его говорил о переутомлении: желтые линзы очков подчеркивали бледную желтизну лица, на котором топорщилась щеточка коротких неопрятных усиков. Такой же щеткой топорщились на голове совершенно белые волосы.

      – Здравствуйте, Юрий Витальевич, – сказал Анцетонов, не дожидаясь, когда Юрий Витальевич его узнает. На всякий случай он, впрочем, добавил, что его зовут так-то и так-то.

      – Маша! Маша! Ну что ты стоишь? Чай ставь, гости пришли, – скомандовал хозяин квартиры совсем не командирским тоном. Мария Александровна засуетилась, неожиданно ловко ушагав на кухню.

      Анцетонов протиснулся к дивану и уселся поодаль от Юрия Витальевича. Поспрашивал о здоровье, о том, над чем он сейчас работает. Юрий Витальевич, приободрившийся от чужого присутствия, уверенно шептал в ответ. На стене глухо тикали часы, они показывали правильное время.

      Мария Александровна вернулась с жидким чаем и то ли сушками, то ли баранками. Притворяясь, будто суетится, накрыла стол, принялась что-то предлагать, но Анцетонов почти от всего благодарно отказывался.

      – На параде не