Странствующая труппа. Николай Лейкин

спектакля стоял, как назло, трескучий. В зале некоторые сидели даже в шубах.

      – А вы бегали на сцену через окно и потом по снегу?

      – Вообразите, милочка, да… но в половине спектакля уж не выдержали и стали переходить, закутавшись в платки, через залу.

      Котомцева покачала головой и сказала:

      – Ну, мы-то уж терпим все муки, чтоб кусок хлеба себе заработать, а вы-то, люди со средствами, чего себя мучили?

      – Охота пуще неволи… – весело дала ответ лесничиха.

      Сначала в уборной у дам сидели и стояли только что представленные им два юноши – сын головы и сын кабатчика Подседова, а также и мировой судья Георгий Григорьевич Шилка – мужчина хоть и пожилой, но прилизанный, примазанный, с бакенбардами, подобранными волосок к волоску, и в золотом пенсне на носу. Юноши хоть и просили познакомить их с актрисами, но в присутствии их только молчали и вздыхали, а мировой так и сыпал комплиментами. Вскоре, однако, актрисам нужно было одеваться, и лесничиха, которая играла в водевиле, в конце спектакля увела мужчин из уборной.

      Мировой, выйдя из уборной, тотчас же переменил тон.

      – Никакого успеха не будут здесь иметь, даю вам слово… – сказал он лесничихе.

      – Отчего?

      – Помилуйте, какие это актрисы! Говоря между нами, это прачки какие-то.

      – Ах, что вы!

      – Да конечно же. Я летел сюда заранее, стремился, думал найти элегантных, грациозных женщин, кокетливых, а это, это…

      Мировой замялся.

      – Судьба их бьет, – проговорила лесничиха. – Летний сезон просидели без ангажемента, прожились, заложились. Они признавались мне. Все костюмы у них заложены. На последние крохи сюда приехали. Бедность, вы сами знаете, принижает, делает робкими.

      – Верно. Ну, а публике-то какое до этого дело. Много я имел случаев знакомиться с актрисами, но, признаюсь, таких вижу в первый раз. Неинтересны, совсем неинтересны.

      – Полноте вам. Сестра Котомцевой, Левина, прехорошенькая.

      – Но ведь это еще почти ребенок. Котомцева – это, очевидно, премьерша их – какая-то кислота. Поднеси к лицу ее кринку свежего молока – скиснется.

      – Ах, какой вы зоил!

      – Позвольте… Это мое впечатление, а стало быть, будет и впечатление всей публики. Гулина эта самая – какая-то маринованная минога, а Безымянцева – тамбурмажор в юбке. Клянусь чем хотите, вы, милейшая Ольга Сергеевна, убьете их всех вашей красотой.

      – Ну-ну-ну… Полноте… – остановила его лесничиха, вся вспыхнув.

      – Ma parole d’honneur[1].

      Они пришли на сцену. Мужчины уже были одевшись и бродили по сцене. Днепровский, игравший деда Архипа, в белой русской рубахе и в валенках, с седой бородой и в лысом парике, совсем не подходящем для Архипа, смотрел в щелку занавеса на публику и говорил:

      – Негусто, негусто в зрительной-то зале.

      Котомцев распекал Суслова, значительно уже пьяного, и говорил ему:

      – Послушай, как распорядитель товарищества, я положительно запрещаю тебе бегать в публике

1

Слово чести (фр.).