Ради потехи. Юмористические шалости пера. Николай Лейкин

ладно. А ты принеси мне мужнино пальто. А то у меня пальта нет, а так холодно на Крестовский.

      – А ты отдашь мне его потом? Петя, не потому, чтобы я тебе жалела, а муж спохватится. Ну, что я ему тогда скажу?

      – Дура!

      – Да что дура. Прошлый раз надел мужнин пиджак и не отдал. Уж я виляла, виляла перед мужем-то. Насилу его разуверила, что пиджак цыганка украла, когда он был вывешен на двор для проветривания. Ну, прощай! Боюсь мужа… пора. В десять часов здесь. Оставлю Акулину караулить дачу, а сама к тебе. Прощай, мой жизненочек!

      Машурочка хотела его обнять, но тот отстранил ее.

      – Жизненочек! – передразил он ее. – Дай хоть два двугривенных. Шутка ли – до десяти часов ждать! За это время я хоть бы пивом на бочке душу отвел. Ей-ей, ни копейки! Давеча в Новой Деревне последний рубль маркеру проиграл.

      – Возьми, моя милашка, возьми!

      Машурочка достает из кармана целковый и сует ему его в руку.

      – Вот за это спасибо! – восклицает певчий. – Тут и на порцию раков хватит. Мерси вас с бонжуром. За это и поцеловать можно.

      Он привлекает женщину к себе и запечатлевает в уста ее звонкий поцелуй.

      – Ах, Петя, Петя! – млеет та и, вырвавшись из объятий, бежит домой.

      Певчий засвистал и отправился на горку.

      После этого я целый час стояла пуста. Мне уже сделалось скучно, как вдруг ко мне подошла новая парочка. Это был пожарный из Сердобольской улицы от каланчи и кухарка в туго накрахмаленном ситцевом платье. Они остановились.

      – Что же ты стала? Вглубь пойдем, – проговорил пожарный.

      – Нет, Спиридон Иваныч, не могу. Ведь меня хозяева в булочную послали, а вы меня вглубь совлекаете. Ей-богу, не могу, – ругаться будут. У меня самовар в кухне поставлен, – отвечала кухарка.

      – Ах, Акулина, Акулина! Я думал, ты баба ласковая, а ты выходишь совсем пронзительная!

      – Где ж это вы пронзительность нашли! В вас души не чают, ситцевые рубашки вам дарят, а вы – пронзительная! Ведь господа ждут. Вот ужо сколько хотите променажу можем делать. Барин в город на заседание уедет, а сама к тетеньке. Запру дачу и к вам. Приходите на это место и ждите меня вот на этой скамейке. В десять часов я здесь буду.

      – А не надуешь?

      – Господи! Когда же я надувала! Мало того, я еще вам пирога принесу и бутылку пива.

      – Побожись!

      – Ну вот, ей-богу, приду. Да там у нас коньяк есть на донышке, и коньяку принесу.

      – Ну, ступай! Только смотри, не придешь – бить буду. Ученье в Троицын день помнишь?

      – Где забыть! Еще и посейчас бок болит.

      – Ну, ступай!

      Гремя туго накрахмаленным платьем, кухарка стремглав бросилась от меня, а пожарный лениво пошел своей дорогой.

      Вечером, в десять часов, они сошлись все вместе. Но тут я уже отказываюсь описывать эту сцену. В глазах моих все перемешалось. Мелькал Ванюрочка, мелькала Машурочка, размахивал руками басистый Петя, всем и каждому расточая затрещины, визжала Каролина, ревел пожарный, выла Акулина.

      Скажу одно: битвы при Ватерлоо