Черная нить. Александр Операй

лет она была "недостаточной" для своего отца из-за того, что родилась девочкой. Убила свою мать. Оказалась с характером.

      Этим утром она стала "недостаточной" для самой себя.

      Любовь.

      Скучные греки придумали кучу глупых слов: сторге, филия, эрос, агапэ! И все это чтобы потом свободно спать с кем попало. О да. Так все и было. Всему нужно дать название, чтобы хоть как-то справиться с абсурдом невыразимого. НЕСУЩЕСТВЮЩЕГО!

      Никакой любви нет.

      С тобой все в порядке, Даутцен.

      Твои подружки просто глупые и жестокие дуры.

      – И как ты могла в него не влюбиться? Он так прекрасен. Эти руки. Эти ноги. Глаза.

      Тошно.

      Даутцен отвлеклась от мыслей и взглянула на отца.

      Он все еще молился.

      И так каждое утро. Утомительно скучно. Опять разговоры о любви. Только теперь от Даутцен требовали поверить в любовь некоего старика на небе, который наблюдал оттуда за всеми людьми. И, конечно, любил их. Но безумие вовсе не в этом. Безумием было просить ее любить старого деда в ответ.

      Отец склонился над алтарем еще ниже.

      Даутцен знала, что в такие моменты он думал о своей жене.

      Аннека умерла во время родов. Четырнадцать лет назад.

      Даутцен ее не знала. И поэтому совсем не любила. Иногда она ненавидела мать всем сердцем. Этот призрак омрачал отцу жизнь. Состарил Михаила преждевременно, не дал ему жениться повторно и завести других детей.

      Отец говорил – это любовь.

      Даутцен не верила ему, но молчала.

      Она могла бы сказать. О да! За словом в карман бы не лезла.

      Такая любовь больше похожа на мучения во славу НИЧТО, которое лежит в семейном склепе под зданием церкви. Она убивает душу. За спасение которой все здесь так часто молятся.

      Священник зыркнул на Даутцен и зашипел как змея в Райском саду в тот самый день, когда Ева сорвала дурацкое яблоко.

      Видимо что-то с лицом. Маска сползла! Вот оно что. Придется поправить!

      Даутцен склонилась над священным писанием и затараторила какую-то белиберду на латинском. Молитв она не помнила. Пела псалмы не впопад. Бегло знала имена святых и уж совсем не принимала всей этой истории с казнями, сжиганием на кострах и концепции великомученичества за людей и их грехи. Капеллан считал ее дурой. Но неопасной. Пару раз он назвал ее безнадежной, когда рядом не было Михаила и никто из слуг не мог слышать. Вы! Просто очередная женщина, которая ничего не смыслит в книгах!

      Ага.

      Забыл добавить В КНИГАХ, которые написали мужчины.

      Эх!

      Нет смысла спорить с дураками и с теми, кто уже все для себя решил. А как бы хотелось! Сказать всем этим людям, которые собрались здесь на заутреннюю, что вся их любовь к деду на небе такая же глупая шутка, как любовь к человеку здесь на земле.

      Нет любви.

      Даутцен никогда никого не любила.

      Служба между тем продолжалась уже около часа. Хотелось есть и пить. Но больше всего – писать. Мучения. Вот о чем речь. Теперь хоть что-то понятно.

      Даутцен украдкой тронула отца за локоть.

      Он вздрогнул и едва не зевнул.

      Боже!