Сжечь Барселону. Константин Викторович Демченко

короткий коридор – не больше пяти метров – панелью из чёрного абсолютно непрозрачного стекла. По идее, это должно быть дверью, но ручек не видно, кнопок и звонков тоже.

      Мне подумалось, что подходить и стучать не просто бесполезно, а глупо, потому я развернулся и пошёл в противоположный коридор, почти уверенный, что картинка будет аналогичная.

      Интуиция меня на подвела: белые стены, потолок и пол, чёрная панель.

      Стало ясно, что делать на девятом этаже нечего. Ну, хотя бы убедился, что он необитаем.

      Я уже собрался было уйти, подошёл к лифту, но остановился и взглянул на постер. Уже не Венеция. Они меняют картинки по несколько раз на день? Психи. Психи? Кто бы говорил…

      Теперь на нём узкая парижская улица, выходящая на затянутую дымкой Эйфелеву башню, которой она прикрывается, словно полупрозрачным пеньюаром, у её широко расставленных опор копошатся малюсенькие человеческие фигурки, а в центре крупное и возмутительно яркое пятно жёлтого зонта, брошенного на влажную мостовую…

      Что за эпитеты? Что за беспричинная романтика? Переутомился? «Полупрозрачным пеньюаром, возмутительно яркое»… Это же просто продукт фотошопа, бездушная, конвейерная безделица…

      Я подошёл ближе, всмотрелся и понял, что чем-то она меня зацепила, эта безделица. Притягивает простота и гармоничность картинки в целом, нравится, что глаза могут отдыхать на её невзрачности и непритязательности, когда я игнорирую зонт, или наоборот питаться взрывом цвета такой обыденной вещи, непонятно почему оказавшейся посередине пустынной улицы.

      Париж, кстати, называют «Городом света». «Город света», лишённый цвета…

      Вдруг что-то неуловимо поменялось в моём восприятии, картина пошла рябью, насупилась, помрачнела…

      Я ощупал взглядом скелет башни, и мне пришло в голову, что она похожа на старую проститутку, какую-нибудь Жанетт или Флоретту. И не просто старую, а древнюю, лично участвовавшую в гулянках на Монмартре в компании с Пикассо и Модильяни, с представителями белой русской эмиграции и чёрт знает с кем ещё. Она стоит, бесстыдно раздвинув ноги, выставив на всеобщее обозрение выпирающие рёбра, жаждая любви и веселья, забыв, по причине глубокого и безнадёжного маразма, что она уже никому не нужна, и даже более того, до крайности отвратительна. Меня аж передёрнуло, так ясно я себе представил это непотребство, что, к счастью, сбило ассоциативный ряд, и вернуло на место железную башню, пусть банальную и заезженную открытками с сердечками, но зато настоящую.

      Но картина не отпустила, а утянула меня вниз, под стены домов, зажавших узкую улочку в своих тисках, нависающие над черными, словно покрытыми сажей, и ещё поблёскивающими от недавно прошедшего дождя тротуарами. В воздухе витает еле ощутимый запах гнили, с которым дождь ничего не смог поделать, здесь царят промозглый холод и пробирающий до костей ветер…

      Тени, лежащие в оконных и дверных проёмах, глубоки и почти непроницаемы; наверное, там теплее, чем на улице, но заходить не хочется – не может быть внутри пустых домов ничего хорошего. Взгляд медленно