Господь и покойник. Валерий Михайлов

На каком-то животном уровне, что ли. Как и любой другой нормальный человек, я просто знал, что жив. Никто кроме особо больных на голову философов не терзает себя по утрам вопросом: «А жив ли я?». Так на то они и философы, чтобы мастурбировать словами, высасывая из чего-то там ответы на высосанные оттуда же вопросы. При этом философы почему-то склонны считать, что реальность просто обязана следовать их словесным нагромождениям или быть такой, как они о ней думают. Нормальные люди вместо того, чтобы отправлять философов к квалифицированным психиатрам, как дикари на бусы кидаются на их заумные словесные нагромождения. Потакая философам, люди устраивают войны, принимают идиотские законы, насаждают религии, дурацкую нравственность и все то, что потом мешает нам жить. Нет, есть, конечно, среди философов люди вроде Шопенгауэра и Ницше, которые вместо херни вселенского масштаба, – вот уж действительно наилучшее определение философии, – решают вполне практические жизненные задачи, а именно как лучше себя вести в обычной жизни и на пути к познанию…

      Вот и я расфилософствовался. Как же все-таки смерть портит характер человека!

      Приношу свои извинения и перехожу к делу:

      Проснувшись примерно в 3 часа ночи 11 января 2011 года, я понял, что мертв. Сначала я решил, что это кошмарный сон или бред, или еще какая фигня в том же духе, но чем больше я пытался в этом разобраться, тем больше убеждался, что мертв. Смирившись с фактом собственной смерти, я сначала растерялся: умираем-то мы без всякой подготовки, не зная как себя после этого вести… Затем, после растерянности пришло разочарование. Я был мертв, но без малейшего намека на тоннель, выход из тела и прочее шоу, которое якобы должно происходить после смерти, и о котором так любят судачить наслушавшиеся переживших клиническую смерть граждан сторонники жизни после смерти. Вот только клиническая смерть – это далеко не смерть, а всего лишь остановка сердца, в результате которой наступает гипоксия или кислородное голодание мозга. А раз так, то собираемые Моуди и сотоварищами истории о красочных переживаниях во время клинической смерти есть не более чем коллекция описаний вызванных удушьем трипов.

      Я умер не клинически, а по-настоящему. Умер и все. Умер легкой смертью во сне.

      Я где-то читал, что, покинув тело, душа сначала не понимает, что умерла, и пытается вести себя как при жизни, но только ничего у нее не получается. Она не может пользоваться предметами, ее не замечают живые, и так далее. Со мной ничего подобного не было. Во-первых, я не покидал тело, а продолжал находиться в нем; во-вторых, я прекрасно мог пользоваться предметами, что и продемонстрировал себе, поправив подушку и одеяло; в-третьих, живые люди… ну да об этом позже.

      Я не превратился ни в призрака, ни в зомби, ни в какую еще фольклорную химеру. Я был точно таким же, как и при жизни, но только мертвым. И если раньше я говорил, что за 40 лет, а именно столько я прожил, в моей жизни ничего не изменилось, то и со смертью не изменилось ровным счетом ничего. По крайней мере, пока. Все было как всегда, и если бы не понимание того, что я умер…

      Спящая рядом Валюша сладко потянулась во сне и перевернулась на другой бок, повернувшись ко мне спиной.

      «Бедная моя девочка, – подумал я. – У нас же в стране не только жить, но и умереть нельзя по-человечески: мало того, что за все сдерут по семь шкур, так еще и запаришься бегать по инстанциям… А потом опять беготня со справками по всем этим ЖКХ, горгазам и прочим филиалам гестапо и инквизиции…» Короче говоря, когда у нас в стране кто-то умирает, ближайшие родственники попадают в настоящий инстанционный ад – самый ужасный из всех мыслимых и немыслимых адов. Когда я представил, что ждет мою милую, нежную, ласковую Валюшу, мне стало так тошно, что глаза сделались мокрыми от слез.

      А еще я представил, как утром она проснется, а рядом с ней холодный окоченевший труп. Про холодный и окоченевший я для красного словца приписал, так как коченеть я не коченел. Представил я себе Валюшину реакцию и понял, что надо бы ее предупредить заранее.

      – Валюш, – тихонечко сказал я, – проснись, любимая, надо поговорить.

      Сам говорю, а сам аккуратно ее трогаю за плечо.

      – Отвали, – сонно огрызнулась она, – я спать хочу.

      – Валюша, это серьезно.

      – Утром поговорим.

      – Валюша, солнышко, нельзя утром.

      – Ну что еще? – спросила она, поворачиваясь ко мне лицом.

      – Валюш, ты только не плач и не расстраивайся…

      От этого моего вступления ее глаза заметно округлились.

      – Ты только не расстраивайся, – повторил я, – но ты должна понять, что я умер, и назад дороги нет. Прости, но тебе надо сейчас позвонить в «скорую» или в милицию…

      – Ты что, совсем дурак? – перебила она меня.

      – Валюш, я понимаю, тебе тяжело это принять, но…

      – Да какого хрена с тобой стряслось?!

      – Я умер, Валечка. Умер во сне, и теперь…

      – Да что ты несешь!

      Она смотрела на меня, как на идиота и не понимала, не хотела