Кумач надорванный. Книга 2. Становление.. Игорь Бойков

изнемогла. Павлу Федосеевичу и Валерьяну пришлось поднимать её по косогору вдвоём, подталкивая и тяня за руки.

      – Добрались всё ж таки. Ф-фу, – пропыхтел Павел Федосеевич у околицы первых изб.

      Он снял перчатку, отёр тыльной стороной ладони горячее лицо.

      – Добрались, а всё равно темень, – жалобно всхлипнула Валентина.

      Улица лежала нерасчищенной, лишь по самой середине её тянулась протоптанная узкая тропа. Неосвещённые дома громоздились справа и слева чёрными угловатыми массами, словно проклюнувшиеся сквозь снег огромные уродливые грибы.

      – Не узнать прямо ничего. И темень, будто всё вымерло, – произнёс, озираясь, Павел Федосеевич.

      Они заковыляли по тропинке гуськом, всполашивая за заборами редких собак. Только в трёх попавшихся по пути домах тускло мерцали окна. Остальные стояли безжизненные, до наличников заметённые снегом.

      Первым дойдя до ештокинского дома, Валерьян поднялся на крыльцо, распахнул дверь, громыхнул в потёмках чем-то железным и тяжёлым.

      – Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.

      В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.

      – Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.

      Павел Федосеевич обнялся с матерью.

      Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.

      – Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.

      Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.

      – С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…

      – Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.

      – А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.

      – С чего ты это взяла?

      Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:

      – Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…

      Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.

      Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.

      – Эх, батя…

      Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.

      – Похороны