Обойденные. Николай Лесков

друг другу руки.

      – А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, – проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила: – Так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.

      – Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.

      – Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь мы друзья, правда?

      – Правда, – отвечал Долинский.

      – Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная – и это правда. Вы хотите маронов[34]? – спросила она Долинского, опуская в карман руку.

      – Нет-с, не хочу.

      – Тепленькие совсем еще.

      – Все-таки покорно вас благодарю.

      – Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? – вмешалась Анна Михайловна.

      – Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.

      – Какой это у тебя еще француз завелся?

      – Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.

      – Вот видите, как она знает, что делать, – произнесла Анна Михайловна. – Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.

      – Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.

      – Почему же особенно у француза?

      – Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.

      – И тебе тоже?

      – Некоторое.

      – А если этот француз тебе сделает дерзость?

      – Не смеет.

      – Отчего же не смеет?

      – Так, не смеет – да и только. Вы давно за границей? – обратилась она опять к Долинскому.

      – Скоро четыре года.

      – Ой, ой, ой, это одуреть можно. – Анна Михайловна засмеялась и сказала: – Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.

      – Сразу, – серьезно подтвердила Дора.

      – Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.

      – Нет-с, этого, душенька, не случится, – отвечала, сморщив носик, Дора.

      – Ох, а все-таки что-то страшно, – шутила Анна Михайловна.

      – Во-первых, – выкладывала по пальцам Дора, – на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.

      – Какое суровое решение! – произнес Долинский.

      – Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу – жить, жить и петь.

      Дорушка подняла вверх ручку и пропела:

      Золотая волюшка мне милей всего.

      Не надо мне с волею в свете ничего.

      – Вот, – начала она, – я почти

34

Марон (от франц. marron) – каштан.