Подкарпатская Русь. Анатолий Никифорович Санжаровский

да спрятала до часу своё горе Клавдя.

      В вековушах не осталась и она.

      Родили по двое.

      В один день, в одной артели ушли их мужики на заработки.

      Вскоре нашлась Лиза.

      Анна аккуратно получала от своего и письма, и деньги. Кдавдя же – ничего. И тогда…

      – Аня, дай руку, я искажу, что я тогда такое отломала.

      Несмелой ощупкой отыскала Клавдя протянутую руку, припала к ней щекой и – выронила.

      – Не могу, – прошептала отуманенно, – не могу… А с той поры я только ж и звала этот случай…

      Потерянные, стояли они друг против дружки, и каждая думала своё.

      Первой не вынесла долгого молчания Клавдия.

      – А! – надсадно махнула разом обеими руками, будто оттолкнула от себя что тяжёлое, невидимое, не дававшее ей ходу; примирительно-судорожная улыбка просеклась на усталом, поникшем лице. – Ева вон в раю царевала да и та согрешила. А про нас, про тоскливых вилюшек, какие уж там и перетолки?

      – Ты, Клава, – с холодной рассудочностью возразила Анна, – на всех одну бирку не цепляй. Это в чём же мой, скажем, грех? Как бомага, чиста я и пред Богом, и пред детьми, и пред мужем.

      – А перед собой? – с ядом в голосе крикливо выворотила Клавдя. И спокойно, твёрдо – как приговор: – А перед собой ты грешна. Ну усуди, свой ум – царь в голове… Какая живая душа не просит радости? Какая молодая душа не просит утехи? А была ты цвето-о-ок… Всем наравилась…

      – Что ж мне теперь, быть всехмужней веселилкой?

      – Всех не всех… Ну, пошёл Иван… Да и ветер ему в спину. Гони далей! Что тепере с твоей чистоты – мёду опиться? Два лета отжили, а тама не твой. Усе пять десяточек на стороне. К какой к другой прибрехался, пригрелся и выпала ты из ума. Мужики все кобелюки! Как к какой повернулся, к той уже и виснет на шею, как чёрт на вербу… Я, Михална, перед Богом грешна, перед детьми грешна, перед тем своим кобелём заморским – справедлива! Я знала, раз завеялся с глаз – не вернётся. Он, можь, ещё на пароход не взошёл, а мне писарчук жуковину[7] на мизинец уже надевал… И угощал не чаем неженатым[8]… – Клавдя просыпала мелкий счастливый смешок. – Как утка на воде нагулялась!

      – Не того ль, скоропослушница, твой тебе ни строчки, ни детишкам даже на дырку от бублика не пригнал?

      – Можь, и оттого. Да зато никто у нас не в обиде. Он там наискал, я туточки. Ездила Лиза, проведала. А мне и на дух его не надь. Как увспомню… На меня ж смотрел, Анечко, яко на собаку!

      – В чём это проявлялось?

      – В чём, в чём… Внагляк требовал собачьей верности! На что раскатал губищи!? А сам… Как-тось чую скрозь сон его стон: «Наденька!.. Наденька!..» Я хлоп его кулачиной по плечу: «А ну рапортуй, кривой стручок, что это за Наденьку ты захороводил?!» Он луп-луп глазенятами по сторонам и подаёт такущую оправданку: «Видишь же… Одеяло с меня скатилось, я и командую тебе: «Надень-ка! Надень-ка!». Выкрутился супостатий! Ладно… Ну… Всё одно, с ним я б и тут не ужила. А раз так… Каковски у нас всё повернулось –

7

Жуковина – перстень.

8

Чай неженатый – чай без хлеба.