Подкарпатская Русь. Анатолий Никифорович Санжаровский

глаза увидав, что братья стоят ждут его с вещами, короткий, раскормленный – такого легче перепрыгнуть, чем обойти, – катком покатился к выходу.

      8

      Не смотри высоко, очи запорошишь.

      Салон самолёта походил на растравленный улей.

      Народ, лощёный, чужой, из-за каких-то там двух мумиков в диковинно расшитых русинских сорочках прел в салоне да при работающих двигателях – подарочек, ей-право, не из рождественских.

      Рёв стронувшегося самолёта разом захлопнул все недовольные рты.

      Он уже тяжело пилил над океаном, когда к Ивану, сидел первым от прохода, наклонился чопорный стюард.

      – Почтенные, – тщательно выговаривал каждый заученный слог, – я скромно считаю, что с вас довольно и одного лондонского концерто гроссо. В Торонто, пожалуйста, не выходите из салона без меня. Я куда надо поведу на пересадку.

      Обломилась внизу вода.

      Встречно рванулись леса, горы, неохватные степи под молодой, тугой щёткой хлебов.

      До стона в висках всматривался Петро в эту чужую и в чём-то уже не чужую землю.

      Эта земля смертно обидела отца, забрала самое дорогое: молодость, здоровье, семью. В ответ же на этой неуютной земле нянько оставил так много добра.

      За кусок тянул под самым Ледовитым морем дорогу; копал руду, валил леса, строил города, газопроводы, растил хлеб, ходил за скотом… Эта земля взяла его всего, взяла до малости, выстарила, и разве может эта отцова земля быть теперь ему, Петру, чужой?

      Не терпелось с выси обежать глазами эту землю. Ни на миг он не отлеплялся от окна и жадно, ненасытно ловил в себя всё видимое, да шло всё как назло: самолет то нырял из облака в облако, то надолго и вовсе входил в сплошные облака, то бесконечным зимним полем подстилались облака снизу и тогда, теряя всякое терпение, ёрзал в кресле, будто кто поддевал его на шило, и он всё ловчил соскочить с шила, садил кулачиной-оковалком в ладонищу, торопя медленный самолёт поскорей выпнуться на чистое.

      Вскакивал, умоляюще обводил взглядом пассажиров:

      «Что же нас везут, как горшки на ярмарку?»

      Немного остывал о холодные равнодушные лица. Всем было неважно, как везут, лишь бы везли. И уже в новую минуту, оставшись без капли самообладания, падал до детского выбрыка – будил, поталкивал огрузлым плечом Ивана, прикрывшего запрокинутое лицо кепчонкой и добросовестно задававшего храпунца.

      – Тебе чего? – лениво пролупил один глаз Иван.

      – Земли не видать, – жаловался Петро.

      – Смотри лучше.

      Петро всерьёзную пялился в овал. Действительно, облака помалу истончались, рвались, в тесные разрывы напроломки таки пласталась земля; однако облака не пропадали-таки вовсе, напротив, разрывы снова стягивало, свинцово забеливало, так что во весь оставшийся путь, покуда при посадке не обозначился внатык Калгари, «коровий город»,[10] давший отцу последний приют, окна с воли были тяжело запахнуты серым.

      «От тех ли закрываешься, няньков краю? – тихо улыбался окну. – Ох, не

10

В окрестностях Калгари развито животноводство. Отсюда и название «коровий город».