Листает ветер рукопись мою. Лариса Миронова

у собаки. А рядом гардероб висит —

      дрянно, немодно, в спешке сшит.

      Пальто, конечно, не из белки, само собой,

      что без отделки, внутри овчины черный мех,

      на нем мы видим сто прорех. И кошелек зажат

      в руке, так жадно прячет в кулаке,

      что невозможно вынуть стало монетки даже.

      Не стоит думать нам о ней, вот дальше Зависть,

      всех грустней, не засмеётся никогда, пока к вам

      не придет беда. Вот тут она над честным

      посмеется, сто раз при встрече улыбнется,

      вашим несчастьем насладится и будет, как дитя,

      резвиться. А если кто-нибудь в чести, что смог

      за храбрость обрести, или умом силен сверх

      всякой меры, тому не спрятаться от стервы,

      трепать готова богу нервы, зачем талант он дал

      другим, невинна будто херувим. Но заплатить

      за кровь чужую, которою упилась всласть,

      не пощадив ни друга и ни мать,

      она должна божественным отмщеньем

      быть полной злобного кипенья,

      пока не выгорит нутро дотла,

      и от неё останется лишь языка игла.

      Когда людей прекрасных видит, за красоту их

      ненавидит, косит глаза, не смотрит разом, всегда

      одним шпионит глазом. От Зависти недалеко

      Печаль страдала глубоко, превосходя даже

      Скупую худобой, ну, взять бы, улыбнуться,

      так нет, ни боже мой! И нет совсем на ней лица,

      замучилась до самого конца – и, вероятно, себя

      помучить ей занятно, в скорбях душа её лежит,

      и очень этим дорожит. Она давно разорена и

      даже кос не сберегла, повырвала их беспощадно,

      скандаля денно и площадно. Невыносимо

      человеку такую видеть вот калеку, ей, видно,

      в радость лишь погибель, скорей сойти бы ей

      в могилу. Чтоб вечно быть ей огорченной,

      тщедушной, бледной и смущенной, в душе

      теснит она обиды, такие, знать, на жизнь имеет

      виды. За ней плетется бабка Старость,

      ей хромота в удел досталась, и ковыляет,

      чуть жива, и дышит уж едва-едва. Румянец щёк

      давно угас, поблек когда-то синий глаз, оглохли

      уши, нет зубов, ну и потерян счет годов. Никто

      не знает никогда, куда тайком бегут года. Лишь

      мысль появится на свет, её уж рядом близко нет.

      Несётся время без оглядки, как будто мы играем

      в прятки, и нет такого знатока, чтоб обратить

      назад века, как не вернуть к истокам реки, чем

      дознались ещё греки. Всё на своём пути сметая,

      несется время, улетая в края иные, руша всё, что

      здесь живёт, потомок прах лишь обретёт. Отцов

      состарит и друзей, врагов, глупцов и королей,

      и нас, конечно, не забудет, тоску и страх оно

      разбудит, и мысль родит, что тленен мир, и

      потому – садись за пир, пока живой, веселый,

      молодой. Смотрю, кто по соседству сел

      примерно, признал я Ханжество наверно, с

      душком ведь этот персонаж: едва лишь спать

      приляжет страж, то проповедь случится

      непременно,