Бухтарминские кладоискатели. Лухтанов Григорьевич Александр

а что кокнули – так это, считаю, была почти уголовщина. И вершили эти дела лодыри и завистливые люди. И я, стыдно признаться, с ними вместе был. Потом уж задумался, когда хлеб отбирать стали, а после коллективизации и восстания Толстоухова совсем прозрел.

      – Это кто такой Толстоухов?

      – Официально – враг народа, а на деле всё наоборот. Известный командир, борец за советскую власть, его орденом Красного Знамени наградили, а он как увидел, что творят с народом, развернулся в обратную сторону. Во как!

      – Как это? – не понял Роман.

      – А так, что поднял народ против власти, и это уже в тридцатом году.

      – Ну и чем всё кончилось?

      – А чем иным может кончиться, как не расстрелами? Свояк свояка убивал, в Бухтарме красная вода текла… А вот и она! – вдруг живо встрепенулся Пахомыч.

      «Кто “она”?» – подумал Роман и тут же увидел вылетающую из леса сову. С коротким, будто обрубленным впереди телом, неспешно махая широкими крыльями, она сделала круг над взирающими на неё людьми и, глухо прокричав: «В-вя-у!», уселась на макушку ближайшей пихты.

      – Вот видите, что я вам говорил: сова, как вы её назвали?

      – Неясыть.

      – Вот-вот. Теперь она будет нас караулить и ждать, когда мы уйдём.

      Словно подтверждая эти слова, неясыть сорвалась с места и снова пошла на новый круг. Но на этот раз она не ограничилась недовольным окриком, а ещё и хлопнула своими мохнатыми крыльями.

      – Ну как? Теперь вы и сами видите, – негромко произнёс Пахомыч, – однако всё это неспроста. Она так тоскливо вякает, что мне всё кажется, будто это сама Анисья мается. Жизнь-то не сложилась – душа её мечется, никак не может успокоиться. У неё же, у Анисьи, и жениха тоже порешили. Он же у Кайгородова офицером служил. Анисья потому и уединилась, так и прожила ни на кого не глядя. Вот и сейчас сама в земле, а душа плачет. Душа-то живая! А ещё говорят, что души нет. Вот же она!

      Стёпа хотел спросить: а может, это вовсе и не Анисьи душа, но смолчал.

      – Что это я, совсем заговорился! – опомнился Пахомыч. – Тихо, тихо! Слышите, дрозд? Во-вот начал! Давайте помолчим. Ах ты ж, боже мой! – не говорил, бормотал себе под нос Пахомыч. – Какой чистый голос! И как выговаривает, как декламирует! Гордец! Аристократ! Это вам не соловей, что взахлёб, бурно выкладывает свою песню. Этот по строфам, по слогам выдаёт, зато какой звук! Арфа! Да кой чёрт человек не изобрёл такого инструмента, где ему, человеку, до лесного певца!

      Пахомыч стоял в каком-то забытьи и, кажется, ушёл в какой-то нереальный мир. Ребята постояли так несколько минут, потом Роман тронул его за плечо:

      – Пахом Ильич, уже поздно, простынете. Скоро совсем темно будет, и холодок пробирает.

      – А-а, да-да, – опомнился старик. – Простите, ради бога, век бы стоял, слушал. Идёмте чай пить.

      Клад

      Ещё не рассвело, как, мучимый старческой бессонницей, Пахом Ильич уже будил братьев. Роман вскочил быстро, а Степан никак не хотел расставаться с тёплой постелью.

      – Вставайте,