Последний молот. Арсений Михайлович Зензин

более распространённым прозвищем. Махнув рукой, иди мол, появившейся из дверей кухни дочурке, застывшей на пороге с подносом полным дымящийся снеди. – И близко на судилище не-было только волею настоятеля храма вершиться аутердафе.

      – Быть не может. – возмущённо рявкнул Одерек коему вторя под каркнул ворон сидящий на стойке неподалеку. – Только мать судительница вправе отправит на костёр. А не какой-то засранный пастырь, совсем обезумили.

      Глаза орденского война, словно ещё более раздавшегося вширь праведным гневом будто зажглись изнутри неистовым пламенем. А от их взора их даже Хёльберту стало как-то не по себе, упаси пречистый увидать такой взгляд среди битвы. Ворон бдящий немедля, схватил свой молот, водружая грозное оружие за спину.

      – Может, и сожгут эту вашу ведьму, но не ранее как на приговоре поставит печать мать судительница. Вот тебе моё слово хозяин. Спасибо за то, что не очерствел сердцем как прочие. – бросил направившийся к двери твёрдым шагом Молот.

      – Поторопись Илиром заклинаю, может, успеешь всех от страшной смерти огородить. – крикнул, обретя смелость Хёльберт вдогонку едва Ворон бдящий, приоткрыв дверь выпустил вперед себя верную птицу, что сопровождала каждого наречённого брата и даровала собственно ордену его странное слуху прозвание.

      – Кого это всех? – чуть ошарашено замер на пороге Одерек.

      – Так вместе с целительницей проповедник вознамерился сжечь и всех детей, что она выходила. Мол полны они отныне тьмы силами, миньоны мракобесные ведьмой выпестованные. Как-то так на проповеди гово… – последнее слова заглушил грозный рёв Молота, донесшийся снаружи, обращенный к дюже перетрухнувшему конюшему служке.

      – Коня моего живо пока не вдарил для прыти.

      Тяжелый груз спал с сердца Хёльберта заслышавшего на тракте быстро удаляющийся цокот копыт. – Убереги пречистый война совестью одарённого, прости над ним длань свою. Илир глас воли его, даруй силу остановить страдания и боль. Надели гневом своим аки бронёй дабы свершил суд праведный беспристрастный. – одними губами повторил трактирщик чуть изменённую молитву.

      – Внемлите мне о добрые чада Илира нашего! Внемлите сердцами да душами. Ибо только они есть суть, света, принесенного им в мир наш тварный. Долго терзались вопросами мы, почему оставил нас пророк слова его, светоносный пречистый Илир. – истошно надрывал глотку худенький лысый старче с жиденькой бороденкой, в черной латанной перелатанной монашеской сутане длинною до обутых в простенькие ленточные сандалии пят.

      – Вопрошали мы в храме его, почему падет скот, вскормленный в ущерб животам нашим и со столов наших. Почему не родят поля, удобренные потом тел наших, окроплённые кровью истертых ладоней наших. В криках скорби взывали к Илиру матери, исторгнув в мир мертвых первенцев. За что, почему в каждом начинании, преследуют нас лишь горе да невезенье, чем сирые мы, чтущие заповеди его заслужили немилость.

      Неистово сойдя в фанатичное