Собор Парижской Богоматери. Виктор Мари Гюго

поэта разгоралось все сильнее.

      – Кто же вам его дал?

      Она приложила пальчик к губам и спрятала амулет на груди. Гренгуар попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.

      – Что означает слово «Эсмеральда»?

      – Не знаю, – сказала она.

      – На каком это языке?

      – Должно быть, на цыганском.

      – Я так и думал, – сказал Гренгуар. – Вы родились не во Франции?

      – Я ничего об этом не знаю.

      – А кто ваши родители?

      В ответ она запела на мотив старинной песни:

      Отец мой орел,

      Мать моя орлица,

      Плыву я без ладьи,

      Плыву я без челна,

      Отец мой орел,

      Мать моя орлица.

      – Так, – сказал Гренгуар. – Сколько же вам было лет, когда вы приехали во Францию?

      – Я была совсем малюткой.

      – А в Париж?

      – В прошлом году. Когда мы входили в Папские ворота, то над нашими головами пролетела камышовая славка; это было в конце августа; я сказала себе: «Зима нынче будет суровая».

      – Да, так оно и было, – сказал Гренгуар, восхищаясь тем, что разговор наконец завязался, – мне все время приходилось дыханием отогревать пальцы. Вы, значит, обладаете даром пророчества?

      – Нет.

      – А тот человек, которого вы называете цыганским герцогом, – глава вашего племени?

      – Да.

      – А ведь это он сочетал нас браком, – робко заметил поэт. Она сделала свою обычную гримаску.

      – Я даже не знаю, как тебя зовут.

      – Извольте! Пьер Гренгуар.

      – Я знаю более красивое имя.

      – Злая! – сказал поэт. – Но пусть так, я не буду сердиться. Послушайте, может быть, вы полюбите меня, узнав поближе. Вы с таким доверием рассказали мне свою историю, что я должен отплатить вам тем же. Итак, вам уже известно, что мое имя Пьер Гренгуар. Я сын сельского нотариуса из Гонеса. Двадцать лет тому назад, во время осады Парижа, отца моего повесили бургундцы, а мать мою зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет я остался сиротой, и подошвой моим ботинкам служили лишь мостовые Парижа. Не знаю сам, как мне удалось прожить с шести до шестнадцати лет. То торговка фруктами давала мне сливу, то булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я старался, чтобы меня подобрал на улице ночной дозор: меня отводили в тюрьму, и там я находил для себя охапку соломы. Однако все это не мешало мне расти и худеть, как видите. Зимою я грелся на солнышке у подъезда особняка де Сане, недоумевая, почему костры Иванова дня зажигают летом. В шестнадцать лет я решил выбрать себе профессию. Одно за другим я испробовал все. Я пошел в солдаты, но оказался недостаточно храбрым. Затем я сделался монахом, но оказался недостаточно набожным, и, кроме того, я не умел пить. Тогда с отчаяния я поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего мне хотелось стать школьным учителем; правда, грамоты я не знал, но это меня не смущало. Убедившись через некоторое время, что для всех этих занятий мне чего-то не хватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя своему влечению, стал сочинять стихи и песни. Это ремесло как раз годится для бродяг,