Разграбленный город. Оливия Мэннинг

она и думала, широко разрекламированные «вторые комнаты для слуг» призваны были поднять престиж этого дурно спроектированного дома, выстроенного на скорую руку. Никто не мог позволить себе лишнюю прислугу, да и не нуждался в ней.

      Ей стало жаль мальчика, живущего тут в одиночестве.

      – Это тебе, – сказала она, поставив миску с абрикосами на парапет, после чего взгляд ее упал на набросок собора, выполненный на цементе куском угля, который Саше принесла Деспина. – Хорошо нарисовано.

      – Правда? – с энтузиазмом переспросил он. – Вам нравится?

      Он был так поражен ее оценкой, так доверял ей, что она устыдилась своей бездумной похвалы и стала разглядывать набросок внимательнее. Линии были размашистые, а неровная поверхность комически искажала пропорции.

      – Да, очень нравится, – подтвердила она, и Саша заулыбался наивно и радостно.

      – Значит, вам бы понравились вещи, которые я видел в Бессарабии, – сказал он. – Просто отличные.

      Она устроилась на парапете и спросила:

      – А где именно ты был в Бессарабии?

      Он был на границе, в крепости, где было так же холодно, пусто и темно, как и в Средние века. В округе не было ничего, кроме деревни, состоявшей из двух рядов заброшенных хижин по обочинам размытой грязной дороги. Налеты здесь были такими частыми, что в этих краях селились только вконец отчаявшиеся: это было всё равно что жить у подножия вулкана. Зимой эту землю трепало бурями и метелями, а весной снег таял, и окрестности превращались в болото.

      – Очень странная была деревня, – сказал Саша. – Там жили только евреи.

      – Но почему они решили поселиться именно там?

      – Не знаю. Возможно, их отовсюду выгнали.

      Гарриет думала, что Сашу будет нелегко уговорить рассказать о пережитом, но он вел себя так, словно всё это было уже далеко позади. Теперь он считал Гая и Гарриет своей семьей и, ощущая себя в безопасности, болтал как ни в чем не бывало. Слушая его, она думала, что только простая душа могла бы так быстро восстановиться.

      – А что за вещи ты видел в Бессарабии? Картины?

      – Нет, рисунки. Это были вывески.

      Он рассказал о евреях в той деревне: мужчины словно костлявые призраки в лохмотьях, женщины в черных шерстяных париках (они брили головы, поскольку мучились какой-то кожной болезнью, в других местах уже исчезнувшей). Держались они скрытно и раболепно, и Саша, привыкший, что евреи – самые богатые члены любого общества, был потрясен их поведением.

      – Они даже читать не умели, – пояснил он. – Совершенно нищие, но прекрасно рисовали.

      – И что это были за рисунки?

      – Фантастические. Люди, животные, предметы, все невероятно ярких цветов. Я при любом удобном случае ходил на них посмотреть.

      Казалось, что эти вывески были единственным его развлечением, и Гарриет спросила:

      – А у тебя были какие-то друзья в армии?

      – Я познакомился с одним деревенским мальчиком. Его отец держал кабак, куда солдаты ходили пить țuică. Это была обычная комната, очень грязная, но солдаты