Немцы в городе. Алексей Оутерицкий

время отбивал выпады ножа, пока кадровик не подставился, и тогда я быстро дважды ударил его кулаками в корпус, но это не остановило чертову боевую машину, он продолжал наступать, а потом…

      Потом я кинулся к стулу, чтобы переломать им кадровику все кости, но он сыграл на опережение, ринулся вперед как торпеда, сверкнул нож, я почувствовал сильный удар в бок и лицо кадровика исказила радостная гримаса.

      – Молись, с-сука… сейчас нарежу из тебя лоскуты…

      Я отскочил, потом предпринял еще одну попытку пробиться к стулу, но кадровик поставил подножку, я упал, он коршуном бросился на меня, но я успел подставить ногу и так толкнул его ступней, что он перелетел через стол, будто выброшенный из катапульты, упал где-то на той стороне, а потом…

      Я очнулся. То есть, так мне почему-то подумалось. На самом деле я просто вдруг оказался в каком-то месте и не сразу сообразил, что это за место и зачем я здесь. Кажется, кто-то говорил, что так чувствуют себя эпилептики, очухавшись где-нибудь на асфальте и увидев столпившихся вокруг прохожих.

      Но я точно не падал, я был уверен в этом. Просто, наверное, на долю секунды потерял над собой контроль. И наверняка виной тому была чертова жара. Когда-то в детстве мне довелось испытать подобное ощущение на пляже, когда солнце напекло мне голову.

      Я обнаружил, что стою перед столом кадровика, а в ногах валяется упавший стул. Сам кадровик возился где-то за своим столом, его не было видно, слышалось только тяжелое хриплое дыхание. Кажется, у него тоже почему-то упал стул.

      Я поставил свой стул, присел и постарался изобразить невозмутимость, хотя пребывал в растерянности. И растерянность усилилась, когда я обнаружил, что и сам дышу как паровоз и весь промок от пота.

      – Стул упал… – пробормотал Павел Аркадьевич, выпрямляясь. – Кажется, я неудачно поднялся.

      Он выглядел неуверенным и не смотрел мне в глаза. Я заметил, что у него треснула по шву правая штанина под ширинкой, а потемневшая от пота рубашка вылезла сбоку из штанов. Поколебался, но не стал говорить ему об этом.

      «Прощай, уже вдали встает заря и день приходит в города; прощай, под белым небом января мы расстаемся навсегда», – пел Лещенко.

      Кадровик поставил стул, присел, и несколько секунд смотрел на меня, словно что-то вспоминая.

      – Насчет аванса, – на всякий случай сказал я.

      – Я помню…

      Он опять замолчал и около полуминуты сидел, тяжело дыша, а потом я сказал:

      – Так может, вы скажете в бухгалтерии, чтобы они…

      – Жарко, – сказал кадровик, – открою-ка я форточку.

      Он поднялся, развернулся к окну, и я увидел, что его штаны и сзади слегка разошлись по шву. И опять я ничего ему не сказал.

      Кадровик вернулся на место и аккуратно поправил почему-то разлетевшиеся по столу бумаги.

      – Ладно, – наконец сказал он, – я позвоню в бухгалтерию, попрошу, чтобы они насчитали вам за отработанные дни. Но гарантии никакой. Они не обязаны это делать.

      – Спасибо, – сказал я.

      – И