Дайвер. Дмитрий Тарасов

не по роли.

      – Тогда поясняю для тебя, Егор. Меня бы здесь не было – могли бы и разойтись краями. Хотя был бы другой смотрящий, все равно понятия не поменяешь. Я не могу от братвы скрыть ситуацию. Тогда и мне может прилететь конкретно. Варианта два. Первый: Череп никак не реагирует. Тогда через несколько дней ему перестанут подавать руку и переведут в хату с опущенными. Никто с ним ничего делать не станет, но он будет приравнен к п******. И второй вариант. Он должен ответить. По понятиям это означает, что Джаза он может мочкануть. Позор можно смыть только кровью.

      – Что?! – выдохнул я. – Только так?

      – Что-что. У тебя завтра с утра суд, ты-то что сделаешь? А у Джаза дня три-четыре есть. В камере такие вещи не делают, скорее всего, есть время до прогулки. Думайте.

      Миша отряхнул колени, встал во весь свой невысокий рост и пошел довольно торжественной походкой к своей шконке.

      Я понял, о чем он. Прогулка каждый день, но от нее можно отказаться. Не каждый мечтает таскаться вдоль бетонных стен по обшарпанному квадрату пять на пять метров под низким небом «в клеточку», – вот эту свободу отказа и оставляют. А раз в неделю хату шмонали[27], тогда на прогулку выгоняли всех. Последний шмон был дня три назад, кстати, для меня – «исторический». Над собственной шконкой стикером от дезодоранта – скотч в передачах не разрешался – я приклеил ламинированные иконки, которые обычно возил с собой в путешествия, на дайвинг. Встречал утро и завершал день крестным знамением пред образами Ксении Блаженной, Господа и Пресвятой Богородицы. Во время шмона новый надзиратель вдруг выдал:

      – Чья шконка с иконами?

      Все местные непроизвольно повернулись ко мне. Жители хаты знали, кто тут «особо верующий», хотя я просто старался решать вопросы по справедливости и помогать, чем мог: лекарствами из передачек – больным; письмами, переданными через моих родных, – семьям местных сидельцев из республик СНГ… На время шмона всех запирали в клетке, за решеткой в коридоре, набитой арестантами, как селедки в бочке.

      – Моя, – мне пришлось протиснуться вперед.

      – Надо снять. Не положено.

      – Так почему, что такого?

      – А мало ли что ты там за ними прячешь?!

      Если я отказываюсь выполнить «надо», мне грозит ШИЗО – штрафной изолятор в одиночке, с голоданием и еще более лютым, чем в общей хате, холодом.

      – Сам и снимай, если рука поднимется, – отвечаю я в единственно доступном сопротивлении. Это не злоба, а смирение – и зов к тому человеческому, что есть в этом мусоре, как всех исполнителей системы называют заключенные. К душе того, кто презирает зэков, и кого презирают они сами.

      Он отворачивается и возвращается в хату продолжать обыск. Когда группа надзирателей выходит из камеры, этот человек на секунду вскидывает на меня глаза – карего цвета, как у смирных лошадей, – и проходит мимо. Иконы остались на месте. Кто-то из зэков хлопнул меня по плечу: победа!

      Итак, шмон через три дня, а значит… надо срочно что-то решать.

      С Ромкой

27

Шмон (жарг.) – обыск (досмотр) камеры, проводимый сотрудниками СИЗО, при этом все заключенные выгоняются в коридор.