Комитет охраны мостов. Дмитрий Захаров

Почти. Для местных все чечены. Все азеры. Все китайцы. Скажешь им – осетин, разве они поймут?

      Он жил нормально, совсем не так, как отец. И это было хорошо. Не прямо сейчас хорошо, а вообще – если посмотреть на жизнь Аслана из космоса. Он иногда смотрел.

      Он бы и дальше так жил, если бы город не надорвался. Наверное, он рассыпа́лся постепенно, а может – Аслан теперь иногда мучил себя этой мыслью – город сразу был злой дырой? Может, он только притворялся звёздной гаванью, чтобы подпустить таких дурачков, как Аслан, поближе, да сразу и причмокнуть?

      Вряд ли. Просто испортился. Скис. Забродил. Надо было почувствовать вкус и уйти. Убежать. А он медлил.

      И город забрал Давида.

      Сын сказал:

      – Никогда не звони, понял?!

      Он это не серьёзно, подумал Аслан, и протянул руку – похлопать Давида по плечу.

      А Давид с размаху влепил ему в челюсть.

      – Зачем ты это делаешь? – спросил потрясённый Аслан, утирая кровь.

      А Давид не слушал. Давид ушёл.

      Так пришлось учиться жить без сына, без жены. Без всех – потому что все на свете сразу выключились, потеряли резкость. Аслан уехал в Солонцы. Пил. Изматывал себя походами в гору и обратно. Просто так, просто чтобы не на одном месте. Плакал, глядя на небо и бормоча почему-то строчки из советских мультфильмов. Про попугаев.

      Он примирился с тем, что го́рода больше не будет, только через два года. Когда вспомнил про своего отца. И всё равно не пошёл смотреть, где его могила, – пусть до Бадалыка и было всего ничего.

      У нас с Давидом всё равно лучше, чем было у нас с ним, понял Аслан. И немного успокоился. И забылся работой.

      А потом.

      Потом.

      Соседка сказала. Лицо Давида в телевизоре. Аслан набрал, поехал, в УВД, в СИЗО, в прокуратуру, в следственный комитет, к адвокатам, к другим адвокатам, в землячество – никогда бы к ним, но тут нельзя. И везде одно и то же. Одни и те же.

      Он так и не попал к Давиду. Только в телевизоре. В интернете. Он купил такую штуку, приставку, записывать новости. Смотрел, смотрел, смотрел. Плакал.

      А когда смог хоть немного соображать, пошёл к Спартаку. Спартак его помнил. Спартак всех помнит, в том-то и дело. Скверно, сказал Спартак. Скверно, согласился Аслан. Я узна́ю, сказал Спартак. Ты же знаешь, заверил Аслан. Нет, это ты знаешь, сказал Спартак.

      Две недели он молчал, а на третью назвал цену. Тебе всё понятно, спросил Спартак. Понятно, отозвался Аслан. Тогда иди решай, разрешил Спартак.

      Аслан вышел из ремонтного бокса и закурил, последний раз глядя на место, где долго числился мастером. Здесь не принято говорить «бокс», ребята называют его «цех». «Вышел из цеха». Но хлипкая дверь, которая от хлопка чуть не слетает с петель, низко нависшая кровля и сгрудившиеся вокруг раненые машины мешают поверить, будто здесь настоящее производство. Цех – это на комбайновом. Когда печь дышит вокруг себя смертельным жаром. Когда металл бежит в форму. Когда человек перед страшными механизмами – насекомая тля.