Возвращение Орла. Том 2. Владимир Алексеевич Фадеев

остова, поплывём на расстеленном по водной глади плаще… один святой плыл быстрее корабля, от которого он отстал, на сломанной веточке…»

      «Ба, да это ж святой Брендан, ему сегодня память! – узнал Семён. – Ирландский мореплаватель. Старовер, наверное, вот и объявился».

      Брендан, в старых лаптях и в русских портах смазывал каким-то вонючим салом швы кожаных лоскутов, которыми было обтянуто его корыто.

      – Как же ты на этом поплывёшь?

      – С божьей помощью. И не один я, нас вон семеро и вина бочка.

      «Нет, не старовер…»

      – Тогда конечно. Всемером, да с божьей помощью, да с бочкой вина…

      – Вы разве не так собрались?

      – Мы на корабле, двухпалубном, трёхмачтовом, да ещё 22 шестифунтовые пушки.

      – Пушки вам на кой? С пушками бог вас не пустит.

      – Куда не пустит?

      Брендан бросил на Семёна изумлённый взор.

      – Как куда? На блаженные острова. Вы разве не к ним? Тогда и затевать незачем, сидите на берегу, утонете иначе.

      – Сам-то не утонешь?

      – Я – Мореплаватель. Меня фоморы плавать учили.

      – Поморы?

      – Фоморы, великаны-боги, они всем морякам моряки.

      – Так это ж наши… земляки, поморы!

      Брендан прекратил мазать.

      – То-то и смотрю – похож, белобрыс и глуп.

      – Как же у тебя поморы, боги – глупые?

      – Глупые… такую землю оставили… удержи теперь без них.

      – Далеко ли… острова блаженные? Плыть до них сколько?

      – Жизнь…

      – Не заблудитесь в пространствах?

      – Мы не плаваем в пространствах, мы пространствами гребём.

      – Да ты поэт!

      – А ты разве не поэт?

      – Поэт… как ты узнал? Я и не печатался нигде…

      – И хорошо, что не печатался. Молодых литераторов печатать нельзя. Только портить.

      «Э! Да это не Брендан, это ж Андрей Васильевич Скалон! – он ещё раз всмотрелся в лицо мореплавателя, – конечно, Скалон». Его литературный учитель, охотовед, природолюб, только он мог так сказать о молодых литераторах, а уж тем более о поэтах, которых он не любил – не потому что сам был прозаиком, а потому что был фундаментальным человеком и лёгких стихоплётов, пропеллером гоняющих по бумаге драгоценные слова, ставил куда ниже «настоящих писателей», которые, говорил, не боясь двусмысленности, пишут не пропеллером, а задницей, жопой: садятся и пишут.

      – Сами они этого не понимают, закон, как там у вас… да – Гёделя, – «а может не Скалон, откуда бы охотоведу знать про Гёделя?» – но печатать молодых – это даже не бражку пить, а дрожжи жевать, и противно, и живот пучит, – «Скалон, Скалон!» – ведь тем, что ты пишешь, ты создаёшь мир, не в переносном смысле, «мир художника такого-то», а настоящий, вот этот самый.

      «Какой же Скалон? Это сам Господь!»

      И, как в подтверждение догадки, Бог по-хозяйски постучал ступнёй в изношенном лапте по Земле:

      – Вот этот самый мир!

      – А я думал, что его создаёшь Ты.

      – Мне-то чем его создавать? У меня и