Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена. Владимир Набоков

благоговением жреца, —

      в ком жаждой истины, познанья,

      холодной, точной простоты

      не заглушается сознанье

      нерукотворной красоты!

xi

      Так – медленно, в труде беззвучном

      блаженный протекает срок…

      Пора и кончить.

                                           Мотылек

      снабжен уж именем научным

      и тем языческим значком,

      каким на картах астроном

      звезду Венеру отмечает…

      Пора – но надо перечесть,

      неточности, какие есть,

      исправить.

xii

                                 Небо потухает.

      В оцепененьи ледяном

      сад принимает тени ночи.

      Покинув кабинет рабочий,

      в другую комнату войдем.

      Глядит в окно, мрачнеет хмуро,

      как нищий безнадежный, день.

      От шелкового абажура

      прозрачно-розовая тень

      легла на кружево подушки.

      Свет неподвижный серебрит

      фарфоровые безделушки,

      и в бликах радужных горит

      на ширме лаковой, китайской,

      хвост огнецветный птицы райской.

xiii

      У добродушного камина,

       в полусияньи, в полутьме,

       вникает с трепетом Ирина

       в сонет туманный Мал<л>армэ.

       Но ненадолго. Понемножку

       взор отклоняется от строк,

       на смутный смотрит потолок…

      Ласкает бархатную кошку

       все тише тонкая рука.

      Сидит Ирина, – молчалива,

      о чем-то думает лениво,

      чуть улыбается, слегка.

      Андрея к бабочкам ревнует,

       и все нежнее и нежней

      сон легкий, наклонясь над ней,

       глаза усталые целует.

      Вот на медвежий белый мех

      сползает книга… Сновидений,

      переплетаясь, реют тени…

      Вдруг – дорогой, звенящий смех

      и на плече прикосновенье

      знакомых губ…

xiv

                                          «Ну, полно спать!

       Как муза томная Парнасца

       умеет ласково подкрасться

       и невзначай околдовать!» —

      «Ах нет! Я попросту устала

       и сон все тот же снился мне, —

       вздохнув, Ирина отвечала. —

       Мне вновь мерещилось во сне —

xv

      пергамент серо-золотистый

      венецианских вечеров

      и над лагуною лучистой

      напевы струн и голосов.

      Там – тень гондолы удлиненной,

      там однозвонный ропот струй,

      там каждый возглас отдаленный

      и каждый смутный поцелуй —

      не песнь, а призраки созвучий,

      не страсть, а странствующий сон,

      не жизнь, а канувших времен

      вздох перелетный, вздох певучий…»

      Ее не прерывал Андрей;

      в нем спорили мечта и разум;

      он бы хотел поверить ей,

      но по случайным знал рассказам,

      что разочарованье ждет

      Ирину, что мечты напрасны:

      по золоту лагуны ясной

      ползет