Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

в Оснабрюкк и узнала, что ты уехал. Я сейчас же еду во Франкфурт, сию минуту.

      Я принял ванну, велел подать себе в номер завтрак, уснул, и в одиннадцать утра меня разбудила Мари. Ее будто подменили – такая она была милая, такая веселая, и когда я ее спросил: «Ну как, надышалась католической атмосферой?» – она засмеялась и поцеловала меня. Про полицию я ей ничего не сказал.

      XIII

      Я подумал: не сменить ли воду еще раз. Но вода совсем остыла, я почувствовал, что пора выходить. От ванны колену не стало легче, оно еще больше распухло и почти не разгибалось. Вылезая из ванны, я поскользнулся и чуть не упал на красивые плитки пола. Я решил сейчас же позвонить Цонереру и предложить, чтобы он включил меня в какую-нибудь труппу. Я вытерся, закурил и посмотрел на себя в зеркало – я здорово исхудал. Когда зазвонил телефон, у меня на минуту мелькнула надежда, что это Мари. Но ее звонки звучали не так. Может быть, это Лео. Я прохромал в столовую, снял трубку и сказал:

      – Алло!

      – А-а! – сказал голос Зоммервильда. – Надеюсь, я не помешал вам делать двойное сальто.

      – Я не акробат, – злобно сказал я, – я только клоун, а между клоунами и акробатами такая же разница, как между иезуитами и доминиканцами. И если уж я буду делать что-нибудь двойное, так только двойное убийство.

      Он рассмеялся.

      – Шнир, Шнир, – сказал он, – вы меня тревожите всерьез. Кажется, вы приехали в Бонн, чтобы всем нам объявить войну по телефону?

      – Я вам, что ли, позвонил, – сказал я, – или вы мне?

      – Ах, – сказал он, – неужели это так существенно?

      Я промолчал.

      – Мне очень хорошо известно, – сказал он, – что вы плохо ко мне относитесь, может быть, вас это удивит, но я-то к вам отношусь хорошо, и вы должны признать за мной право и по отношению к вам проводить в жизнь те принципы, в которые я верю и которые я представляю.

      – Только насильно, – сказал я.

      – Нет, – сказал он очень отчетливо, – нет, никак не насильно, но именно так, как того пожелало бы лицо, о котором идет речь.

      – Зачем вы говорите «лицо», а не Мари?

      – Потому что мне важно сохранить в этом деле всю возможную объективность.

      – В этом ваша грубейшая ошибка, прелат, – сказал я, – тут все настолько субъективно, насколько это вообще возможно.

      Мне было холодно в одном халате, сигарета намокла и не тянула как следует.

      – Я не только вас, я и Цюпфнера убью, если Мари не вернется, – сказал я.

      – Ах, Бог мой, – раздраженно сказал он, – не впутывайте вы Гериберта в эту историю.

      – А вы остряк, – сказал я, – какой-то тип отнимает у меня жену, и именно его я не должен впутывать в эту историю.

      – Он не какой-то тип, а фройляйн Деркум не ваша жена, и он ее не отнимал, она сама ушла.

      – Совершенно добровольно, да?

      – Да, – сказал он, – совершенно добровольно, хотя, может быть, в ней и шла борьба между человеческим и надчеловеческим.

      – Ах вот как, – сказал я, – а в чем же тут надчеловеческое?

      – Шнир, –