Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

у вас нет никакого, просто ни малейшего представления о праве, о законе. Ведь как бы сложны эти вопросы ни были, их необходимо как-то упорядочить.

      – Да, – сказал я, – знаем мы, как вы наводите порядок. Вы загоняете природу на путь, который сами называете прелюбодеянием, а когда эта природа вмешивается в брак, вы играете на страхе. Исповедь, прощение, грех – и так далее. Все упорядочено, все законно.

      Он рассмеялся. Смех был какой-то гнусный.

      – Шнир, – сказал он, – теперь я понял, что с вами творится. Вы просто моногамны, как осел.

      – Вы даже в зоологии ни черта не понимаете, – сказал я. – А уж в гомо сапиенс и подавно. Ослы вовсе не однолюбы, хотя у них и благочестивый вид. Среди ослов царит полнейшая распущенность. Моногамны вороны, колюшки, галки, иногда носороги.

      – Но только не Мари, – сказал он. Очевидно, он понял, как больно меня задела эта короткая фраза, потому что тихо добавил: – Очень жаль, Шнир, что мне пришлось вам это сказать, вы мне верите?

      Я промолчал. Я выплюнул горящий окурок на ковер, видел, как рассыпались искры, выжигая мелкие черные дырочки в ковре.

      – Шнир, – просительно окликнул он меня, – поверьте хотя бы, что мне тяжело вам это говорить.

      – А не все ли равно, – сказал я, – в чем я вам верю? Хорошо, пожалуйста, я вам верю.

      – Вы только что так много говорили о зове природы, – сказал он, – вам надо было бы последовать этому зову, поехать вслед за Мари, бороться за нее.

      – Бороться! – сказал я. – А разве есть такое слово в ваших проклятых законах о браке?

      – Но вы с фройляйн Деркум не состояли в браке.

      – Хорошо, – сказал я. – Пусть будет так. Не состояли. Но я чуть ли не каждый день пробовал к ней дозвониться, я ей каждый день писал.

      – Знаю, – сказал он, – знаю. Теперь уже поздно.

      – Значит, теперь осталось только нарушить этот брак, – сказал я.

      – Нет, вы на это не способны, – сказал он. – Я знаю вас лучше, чем вы думаете, и можете браниться и угрожать мне сколько угодно, я буду повторять одно: самое страшное в вас то, что вы очень наивный, я бы даже сказал – очень чистый человек. Чем же мне вам помочь?.. Может быть…

      Он замолчал.

      – Вы хотите сказать – деньгами? – сказал я.

      – Да, и деньгами, но я имел в виду ваши профессиональные дела.

      – Может быть, мне помощь и понадобится, – сказал я, – и денежная, и деловая. Так где же Мари?

      Я услыхал его дыхание и в тишине впервые почувствовал какой-то запах: пахло некрепким лосьоном для бритья, немного красным вином и еще сигарой, но очень слабо.

      – Они уехали в Рим, – сказал он.

      – Медовый месяц, что ли?

      – Так оно называется, – сказал он.

      – Для полного бл…ства, – сказал я. Я повесил трубку, не сказав «спасибо» или «до свидания». Я видел черные дырочки, которые прожгла сигарета в ковре, но слишком устал, чтобы наступить на сигарету, затушить искры. Мне было холодно, колено болело. Слишком долго я