Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого. Генрих Бёлль

раздражает его, Цонерера.

      Но сегодня он, наверно, не станет говорить мне неприятности и не будет, как обычно, когда я отказываюсь выступать, предсказывать близкий конец света. Он даже не станет приписывать мне «манию отказов». Но должно быть, уже из Оффенбаха, из Бамберга и Нюрнберга тоже пришли отказы, и он начнет мне по телефону жаловаться, какие убытки он из-за меня терпит. Телефон все звонил, громко, бодро, мужественно, я совсем было собрался швырнуть в него диванной подушкой, но вместо того накинул халат, пошел в столовую и остановился перед заливавшимся телефоном. У этих агентов крепкие нервы, как положено их сословию, и слова вроде «утонченная артистическая натура» для них все равно что «дортмундское пиво», а всякая попытка поговорить с ними всерьез об искусстве, об артистах – только пустое сотрясение воздуха. Да и они отлично знают, что самый бессовестный артист в тысячу раз совестливее самого добросовестного агента, но у них есть оружие, против которого невозможно бороться: они отлично знают, что настоящий художник не может не делать того, что делает, – пишет ли он картины или клоуном шатается по свету, поет ли песни или высекает «непреходящее» из мрамора и гранита. Художник похож на женщину, которая только и умеет любить и становится жертвой первого попавшегося осла. А художников и женщин эксплуатировать легче всего, и в каждом агенте сидит сутенер – в ком только на один процент, а в ком и на все девяносто. И этот телефонный звонок звучал совершенно по-сутенерски. Конечно, Цонерер уже выведал у Костерта, когда я уехал из Бохума, и точно знал, что я сейчас дома. Я завязал пояс халата и взял трубку. Мне в лицо сразу ударил пивной запах.

      – Черт вас дери, Шнир, – сказал он, – как можно заставлять меня столько ждать?

      – Я только что сделал робкую попытку принять ванну, – сказал я. – Разве это нарушение контракта?

      – Ваш юмор – просто юмор висельника, – сказал он.

      – А где же веревка? – спросил я. – Уже болтается?

      – Ну, хватит символики, – сказал он, – поговорим о деле.

      – Не я первый завел символический разговор, – сказал я.

      – Не важно, кто начал первый, – сказал он. – Значит, вы решительно намерены убить себя как артиста?

      – Милый господин Цонерер, – тихим голосом сказал я, – вам нетрудно немножко отвернуться от трубки, от вас так и разит пивом прямо мне в лицо.

      Он выругался себе под нос на диалекте: «Чучелка, ферт конопатый!» И вдруг рассмеялся:

      – Нахальства у вас по-прежнему хоть отбавляй! О чем это мы говорили?

      – Об искусстве, – сказал я, – но, если можно, давайте лучше поговорим о делах.

      – Тут нам и говорить не о чем, – сказал он, – я от вас не откажусь, слышите? Вы меня поняли?

      Я просто онемел от удивления.

      – На полгода мы вас снимем с программы, а потом я снова пущу вас в ход. Надеюсь, этот говнюк из Бохума вас не задел серьезно?

      – Задел, – сказал я, – он меня обжулил,