Последний август. Петр Немировский

в своем углу не хотелось. Я залез на бабушкин диван, немного попрыгал, чтобы поскрипели пружины. И не дожидаясь родительских указаний, отправился спать. Перед этим вышел на крыльцо, где у двери на ночь специально выставлялось ведро.

      Зазвенело, как дождь по жести, только гораздо мелодичней: свое соло тенор начал робко, затем осмелел, потом – мощное крещендо, и постепенно – тише, тише, последняя капля, последний удар смычка… Аплодисменты!..

      Потом почистил зубы, разделся, уложив штаны и рубашку на стуле, что обычно делала мама. Лег.

      – Сынок, ты не заболел? – встревожилась мама, прикладываясь губами к моему лбу. – Нет, не горячий… Смотри, как Игорь аккуратно сложил свою одежду. Не то что ты – приходишь и бросаешь, где придется, – кольнула она отца.

      На мгновение я почувствовал гордость за себя: хорошо бы стать послушным и выполнять все, чего от тебя добиваются родители. Может, начать завтра же? Или… Нет, лучше послезавтра. А завтра – напоследок, еще пожить как человек.

      Я повернулся на правый бок, на левом спать нельзя – там сердце. Уложил медвежонка и стал прислушиваться к разговорам взрослых.

      – Что за дурной фильм, – сказала мама. – Сделай тише, Игорь спит.

      Еле слышно зашлепали, удаляясь, папины тапки, которые он называет «капцями». У папы шаги – широкие, отчетливые: бум-бум-бум; у мамы – вкрадчивые, утиные, да и ходит она, перекачиваясь по-утиному. Бабушка вообще не ходит, а переплывает, словно парит в воздухе… Она парила всю жизнь над ведрами и кастрюлями, не выпуская из рук веника, кухонных ножей и дырявых папиных носков. Нажав на педаль акселератора и потянув рычаги на себя, она взмыла до седьмого этажа дома, в который мы переехали. А потом, пожелтевшая, изъеденная раком, штопором пошла вниз, в мерзлую землю кладбища. Но смерть мстила этой старухе за прижизненное парение: смерть затолкала ее на самое дно могилы, присыпала комьями и снегом, утрамбовала и для надежности навалила сверху гранитную плиту, которая почему-то вскоре треснула пополам…

      – Жалко Валю, за что ей такое наказание, – сказала мама.

      – А ты мной недовольна. Смотри, уйду к другой, – с деланной угрозой в голосе произнес папа.

      – Васька раньше так не пил, – помолчав, сказала мама.

      – Он спивается так же, как и покойный Борис, – добавила бабушка. – Помню, тот запил, когда вышел из тюрьмы.

      – А что, Васькин отец сидел? – спросил папа.

      – Два года. В тридцать седьмом… нет, постой, в тридцать шестом, при Ежове, его выпустили на бериевскую амнистию. А из эвакуации он вернулся законченным алкоголиком.

      – Отец от водки сгорел, и сын туда же, – добавила мама.

      Возникла пауза.

      – Завтра на заводе собрание, будут говорить о новом доме, – сообщил папа.

      – Разве его уже закончили? – осторожно спросила мама.

      Папа промолчал (наверно, кивнул).

      – Эх, дали бы нам двухкомнатную квартиру… Но мы невезучие. Везет только богачам, а беднякам – никогда, – запричитала мама.

      – Ничего,