Песнь песней на улице Палермской. Аннетте Бьергфельдт

то обстоятельство, что он не был слоном, которого выписывал прадед Игорь.

      Но через пару месяцев от сомнений в сердце Вариньки не осталось и следа, и Вадим переселился в ее потрепанный всеми ветрами цирковой вагончик. Он стал первым человеком, на которого она могла положиться и кому могла полностью доверять, после того как в девятилетнем возрасте лишилась матери.

      У моей бабушки был свой коронный номер, который в течение нескольких последующих лет она довела до совершенства. Маленькая, всего-то полтора метра ростом, и мускулистая, она так научилась управлять своим гибким телом, что могла принимать совершенно немыслимые позы и легко прятаться в потайных ящиках иллюзиониста.

      Будучи многажды «распиленной», она быстро сообразила, что к чему в нашей жизни. Что никто никогда и ни за что, даже по мановению волшебной палочки, не составит части твоего туловища в единое – и живое – тело, если до этого тебя распилили по-настоящему. Ибо счастье капризно и переменчиво.

      В тысяча девятьсот семнадцатом большевики штурмовали Зимний дворец, а через год, когда Вариньке исполнилось восемнадцать, она стала свидетелем того, как ее возлюбленный Вадим ошибся, прыгая с батута. Он, как всегда, пролетел в воздухе и успел сделать двойное сальто-мортале, но в тот вечер окончил свой полет не на спине бегемота, как обычно, а в пасти животного. Зрители не поняли, что стали очевидцами фатальной ошибки. Они в восхищении вскочили с мест и закричали da capo, da capo[1], в то время как Вадим навсегда исчез в брюхе бегемота, оставив Вариньку одну-одинешеньку на всем белом свете.

* * *

      В то самое время мой дед по материнской линии отплясывал кадриль в Копенгагене. Он был вторым по старшинству сыном оптовика, и семья его во время войны не просто не бедствовала, но даже нажила весьма неплохие барыши. Они продавали консервы всем воюющим сторонам, и поставляемая ими тушенка служила пищей для солдат как в немецких, так и во французских окопах. Денег, короче говоря, было у них завались. Но, как ни странно, душа Ганнибала Северина Мёллера все же была не на месте.

      Во время Первой мировой войны глаза на портретах Пикассо оказывались где угодно, в том числе и на затылке, а Пруст в Париже находился в поисках утраченного времени и своих мадленок. Шёнберг изобрел додекафонию, корсеты вышли из моды, а женщины получили право голоса. Но все это вряд ли вызывало какой-либо отклик в семье моего деда по материнской линии, проживавшей на Амалиегаде. Мебель как была укрыта чехлами с кисточками в 1890-х, так и осталась в них. Лепнина, безделушки, бахрома и велюровые абажуры – все это, как приметы эпохи, создавало уют во всех девяти комнатах.

      Да, конечно, они ходили в театр или устраивали суаре с приглашением тогдашних знаменитостей, но все это по большей части делалось, чтобы себя показать или поговорить о делах в антракте. Сестрам Ганнибала выпадала возможность сделать хорошую партию, а Оптовик получал шанс заключить новый контракт. О спектаклях упоминали редко, разве что в случаях, когда какая-то актриса снова вляпывалась в скандальную

1

Здесь: Повторить, повторить! (Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.)