Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

цели, принялся готовить себя к этому главному, к этому большому труду.

      Второй том, как теперь открывалось после сожжения, должен был тесней прежнего вылепляться из первого. Это стало для него очевидно.

      Взявши, за неимением своего, печатный экземпляр у Жуковского, он придирчиво перечитал главу за главой и пришел в замешательство.

      Своё собственное творение он увидел другими глазами, точно со стороны. Вторая половина, с возвращения предпринимателя в город, представилась обработанной менее, хуже, даже небрежней, чем первая, и недостаточно выступил – самый дух всего сочинения. Многое хотя выкроено было недурно, сшилось кое-как белыми нитками, подобно платью, которое подается проворным портным для примерки. Лирические отступления были так неясны, вязались так несносно мало с предметами, проходящими чередой перед глазами читателя, так невпопад складу и замашке всего сочинения, что этих лирических отступлений начинал он серьёзно стыдиться. Некоторые части представлялись чудовищно длинны в отношении к остальным и поставленным рядом. Временами он постыдно изменял сам себе, не выдерживая своего же собственного, уже однажды принятого тона повествования. Повсюду зияли великие пропуски. Главнейшие, важнейшие обстоятельства были скомканы, стиснуты, сжаты, сокращены, зато чрезмерно распространены побочные и неважные. Главная же беда была в том, что не столько выступал внутренний дух всего сочинения, сколько металась в глаза пестрота частей и даже лоскутность его. И самый город не был представлен во всей его пустоте, в этом беспрестанном хождении по воде, которая не оставляет следов, вместо того, чтобы твердо ходить по земле и щедро сыпать в неё семена добрых дел, орошая кормилицу потом своих неустанных трудов.

      Всё предстояло переменить, и он, сожалея, жестоко укоряя себя, что поспешил выдать в свет сочинение, ещё не доведенное до высочайших, до высших высот, которые только и воздействуют прямо на душу читателя, принялся готовиться ко второму изданию, делая то и дело заметки, порой вдруг и нечаянно уясняя себе самому, каким образом поестественней – провести живую связь между предполагаемым вторым томом и уже известным читателю первым. Брошенные тут и там необдуманно, наспех намеки предстояло развить в слитный образ пустоты и безделья, а дух сплетен, дух тупейших поверхностных соображений ума, дух слухов глупейших, дух односторонних неосторожнейших заключений о предметах таинственных превратить в целый вихрь, поглубже наполнить, попрочней уплотнить содержание. Может быть, даже, следуя чуткому замечанию в одном месте Степана, дать всем понять, уже здесь, как в самом деле сложно, перепутано решительно всё в этих людях, впавших, для себя самих неприметно, в уродство?

      И вот на отдельном листке он набрасывал размышление автора, до какой же степени человек современный, уже нынче по многим статьям похожий на Чичикова, как похожи две капли воды, озабоченный одной иссушающей страстью приобретенья, до чего этот современный человек замкнулся в себе:

      «Он