Окаменелые сердца, или Медуза Горгона. Александр Арсеньевич Осташевский

опять заскрежетала дверь, а только увидел, как ворвался в его комнату взбешенный Эдд. Он ударил его в лицо, и Павел повалился навзничь.

      – Ты чего себе позволяешь, скотина: на ребенка полез?!

      Павел почему-то спокойно встал напротив Эдда:

      – Если я сделал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?

      Эдд сразу осекся, но вдруг опять накинулся на него с прежней злобой:

      – Чего же он плачет, зовет меня на помощь?!

      Павел продолжал так же спокойно:

      – Я не знаю: я ничего худого ему не сделал, а только просил… потом требовал отдать мне ключи, мои ключи… я же не узник.

      Он видел, чувствовал, как гасит своей правдой злобу Эдда, но гордость того не позволяла ему отступить.

      – А чего ты в дверь ломишься, ребенка пугаешь?!

      – Мне нужно выйти на улицу, купить себе хотя бы поесть, купить сигарет. Что ему стоило просто отдать мне ключи? Больше мне ничего от него не надо было.

      – Это я ему запретил.

      – Где же мои ключи?

      – Я не знаю. Потерял что ли?

      – Я их не нашел.

      – Значит, потерял.

      – Тогда скажи Диме, что я пойду в магазин, а он пусть побудет дома.

      – Ладно.

      Эдд ушел в комнату Димы.

      В кошельке лежали только остатки мелочи. Павел вышел на площадку: никого не было. Позвонил курящему соседу – тот вышел и соврал, что денег у него нет. Старичков не было дома, Павел пошел по остальным соседям и все-таки занял «красненькую».

      Когда вышел на улицу, то свежий весенний воздух взбодрил его. Доведенный до отчаяния, теперь он жадно дышал, наслаждаясь его прохладой и бодростью, чувствовал, как просыпается в нем неиссякаемая жажда жизни, что он хочет жить, жить наперекор всему, всем этим людям и обстоятельствам, которые так упорно хотят сгубить его. И тоска, отчаяние отходили, Павел всем своим нутром ощущал эту жажду жизни в окружающей его природе: в ветре, пружинящей под ногами, оживающей земле, в распускающихся листьях деревьев, даже в вечно сереющем над ним небе. Они тоже были узниками этого твердокаменного, бездушного города, но, тем не менее, они оживали, хотели жить. И душа Павла, все его существо соединялись с ними, обретали в них силу, эту неиссякаемую силу бытия. Да, он опять шел за водкой, но знал, что идет за ней в последний раз, что переломит себя, выйдет из этого отчаянного, бесконечного кризиса, разберется во всем своей новой, трезвой головой и наметит себе путь спасения. И понемногу, медленно начнет двигаться по нему.

      А потом он вернулся домой, спрятав свою бутылку во внутреннем кармане пальто, пожарил Ирино мясо, ждущее его в холодильнике, отнес его в свою комнату и заставил дверь стулом. Включил диск и стал смотреть «Крутого Уокера», методично выпивая рюмку водки и закусывая ее аппетитными кусочками через определенные промежутки времени. Соседи ушли, дверь не заперли, и он спокойно выходил курить на лестничную площадку, не боясь, что они из-за своей «сердобольности» отнимут у него водку, в данный