Окаменелые сердца, или Медуза Горгона. Александр Арсеньевич Осташевский

понял, что в данный момент у него есть только одна отрада: вот этот теплый дом, квартира его соседей, что надо здесь посидеть, отдохнуть, насладиться теплом, общением, выпивкой, а больше у него уже нет и никогда не будет тепла, общения. Ему не хотелось идти к Свете и Эдду, в свой бывший дом, слушать их нравоучительные разговоры, терпеть их неподобающее для себя обращение.

      Полина улыбалась им навстречу, на столе появилось уже что-то вразуми-тельное: хлеб, масло, колбаса, сыр и соленые огурчики с помидорами. Сели, опять помянули Иру, выпили.

      – Ну, как ты, Паш, немного приходишь в себя? – спросила Полина.

      – Да так, не очень, – ответил Павел. – Все напоминает о ней, плачу.

      – Я понимаю, – сказала Полина, – но ты держись: со временем это пройдет, время все лечит.

      Виталик налил ему водки:

      – Давай, пей, – водка все лечит.

      – Нет, не все, – сказал Павел, – я только сейчас понял, что Ее люблю. Как я вам завидую, что вы оба живы, что вы вместе, что у вас семья.

      – Да, «семья», – сказал Виталик. – Какая это семья, когда жена может бро-сить мужа в любую минуту и уйти с мужиками пиво пить…

      – Да ты что, Виталик, я же шутила, неужели ты всерьез?

      – А с кем ты весь вечер шлялась, я тебя искал, ждал… как проклятый.

      – Да ни с кем: парень мне свои стихи читал… а потом я домой пошла, да трамвая долго не было… А ты куда убежал?

      – Стихи читал… до полуночи что ли?

      – Ну, трамвая не было, ты знаешь, что их иногда по часу не бывает…

      – Врешь ты все…

      Павел вмешался: предложил всем выпить. Выпили, закусили.

      И опять корежились, корчились вокруг предметы, постанывая, подвывая в каком-то паническом бессилии. Искривилась с воплем подставка для цветов, прикрепленная к стене, и горшок с розой упал прямо на Павла, больно ударив по плечу. Он вскочил, поставил горшок на место и стал отряхиваться. Потом сел и уставился на сидящую напротив Полину.

      – Полина… зачем ты обманываешь Виталика, ведь он хороший человек и любит тебя?

      – Ничего я не обманываю… мне просто тошно очень, вот я и как-то стара-юсь общаться.

      – С пьяными мужиками?

      – Слушай, Паша, а какое тебе дело, с кем я общаюсь? Это мое дело. А он не просыхает каждый день… это что, хорошо?

      Все кривилось вокруг до неузнаваемости, стонало, скрежетало, стены перекашивались в злобном остервенении и страдании, прыгала люстра, готовая упасть, даже окно напротив Павла ломалось и трещало. Он видел, как выскакивали из деревянных рам щепки, как кричало детскими воплями и лопалось стекло, и летели осколки, летели мелким бисером, играя кричащими, радужно яркими огоньками, как осколки жизни сидящих вокруг людей и его собственной. Ужас, тошнота и злоба подкатывали к горлу. Как бы придавленный, раздавленный всем этим рядом сидел Виталик, опустив голову, пьяный уже окончательно, беспомощный, отчаявшийся, смирившийся и безмолвный. Павел встал, покачиваясь и дрожа от накатившей жалости и злобы:

      – Знаешь что, Полина, ты на глазах