Варенье из падалицы. Алексей Алёхин

гвоздичных стеблей.

      Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.

      Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.

      В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.

      Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!

      На клумбах лениво зевали лилии.

      Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.

      Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.

      Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…

      За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.

      Любил себя страстно, но без взаимности.

      Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.

      Из полированных дверей выскользнул официант и беззвучно покатил по офисному коридору накрытую крахмальной салфеткой тележку с торчащей из ведерка опростанной шампанской бутылкой. Так из операционной вывозят готовый труп.

      Пахнуло чужой богатой жизнью.

      Древо Познания переработали на целлюлозу.

      Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.

      Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.

      Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.

      И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…

      Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.

      Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…

      2000

      …Ему уже сыграл небесный джаз.

      Потрескавшееся родовое дерево прабабушкиного комода.

      Саксофонисты сгрудились у края сцены и отправили по барханам свой «Караван», покачивая золотыми хоботами.

      Темнота в глубине комнаты мыркнула, и оттуда выкатилась кошка.

      В постели вместе с платьем она сбрасывала весь свой светский форс и превращалась в сюсюкающую провинциальную девчонку.

      В витрине лежала пластмассовая женская нога в ажурном чулке.

      – Девушку ждешь?

      – Ага.

      – Беленькую или черненькую?

      – Жду – беленькую. Придет – черненькая…

      По комнатам разбрелась породистая мебель.

      Эмиграция занесла ее в маленький французский городок, в среду местных обывательниц, занятых деторождением, обихаживанием мужей и хождением в церковь. На какое-то время она почувствовала себя среди них чем-то вроде миссионера: пыталась впустить в их беспросветное благонравие чуток светскости, здорового феминизма и вообще суждений