Темные аллеи. Окаянные дни. Повести и рассказы. Иван Бунин

в виду, – жениться с умом надо. Их, детей-то, с капиталом хорошо водить.

      Дениска захохотал.

      – Чего гогочешь-то?

      – Да как же! Водить? Вроде кур али свиней.

      – Не меньше кур и свиней есть просят.

      – А на ком? – с печальной усмешкой спросил Дениска.

      – Да на ком? Да… на ком хочешь.

      – Это на Молодой, что ли?

      Тихон Ильич густо покраснел.

      – Дурак! А Молодая чем плоха? Баба смирная, работящая…

      Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную шляпку на чемодане. Потом прикинулся дураком.

      – Их, – молодых-то, – много, – сказал он протяжно. – Не знаю, про какую вы балакаете… Про энту, что ль, с какой вы жили?

      Но Тихон Ильич уже оправился.

      – Жил я ай нет, – это не твоего, свинья, ума дело, – ответил он и так быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормотал:

      – Да мне одна честь… Я ведь это так… К слову…

      – Ну, значит, и не бреши попусту. Людьми сделаю. Понял? Приданого дам… Понял?

      Дениска задумался.

      – Вот съезжу в Тулу… – начал он.

      – Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?

      – Дюже дома оголодал…

      Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки, – решил было дать Дениске двугривенный. Но спохватился, – глупо деньги швырять, да еще и зазнается этот толкач, подкупают, мол, – и сделал вид, что ищет что-то.

      – Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.

      Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже зажгли фонарь, и при его тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел крупно вышитое белыми нитками на кисете:

      «Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет на вечно».

      – Ловко, – сказал он, прочитав.

      Дениска застенчиво потупился.

      – Значит, уж есть краля-то?

      – Мало ль их, сук, шатается! – ответил Дениска беспечно. – А жениться я не отказываюсь. Ворочусь к Мясоеду, и Господи благослови…

      Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила к крыльцу телега, вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьяконом Говоровым посредине, в соломе.

      – Ушел? – тревожно крикнул дьякон, выкидывая из соломы ногу в новой калоше.

      Каждый волос его красно-рыжей лохматой головы буйно вился, шапка съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.

      – Поезд-то? – спросил Тихон Ильич. – Нет-с, еще и не выходил-с.

      – Ага! Ну, слава богу! – радостно воскликнул дьякон и все-таки, выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.

      – Ну, стало быть, так, – сказал Тихон Ильич. – Стало быть – до Мясоеда.

      В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином. Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, в полумраке, сырости и холоде. Визжали и хлопали двери, толпились и галдели мужики с кнутами в руках – извозчики из Ульяновки, дожидавшиеся седока иногда по целой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке, в пальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господские чемоданы и корзины, обшитые клеенкой,