Темные аллеи. Окаянные дни. Повести и рассказы. Иван Бунин

мать сыра-земля, разрыдается! —

      заливался слепой.

      Ра-спла-че-тся, раз-ры-да-ется! —

      убежденно вторил Макарка.

      Перед Спасом, перед образом, —

      вопил слепой.

      Авось грешники покаются! —

      угрожал Макарка, раскрывая нахальные ноздри. И, сливая свой бас с тенором слепого, твердо выговаривал:

      Не минуют суда Божьего!

      Не минуют огня вечного!

      И вдруг оборвал, – в лад со слепым, – крякнул и просто, своим обычным дерзким тоном приказал:

      – Пожалуйте, купец, рюмочкой погреться.

      И, не дождавшись ответа, шагнул через порог, подошел к постели и сунул Тихону Ильичу в руки какую-то картинку.

      Это была простая вырезка из иллюстрированного журнала, но, взглянув на нее, Тихон Ильич почувствовал внезапный холод под ложечкой. Под картинкой, изображавшей гнущиеся от бури деревья, белый зигзаг по тучам и падающего человека, была подпись: «Жан-Поль Рихтер, убитый молнией».

      И Тихон Ильич опешил.

      Но тотчас же медленно изорвал картинку на мелкие клочки. Потом слез с постели и, натягивая сапоги, сказал:

      – Ты напугивай кого подурее меня. Я-то, брат, хорошо знаком с тобою! Получи, что следует, и – с богом.

      Потом пошел в лавку, вынес Макарке, стоявшему со слепым возле крыльца, два фунта кренделей, пару селедок и повторил еще строже:

      – С господом!

      – А табачку? – нагло спросил Макарка.

      – Табачку у самого к одному бочку, – отрезал Тихон Ильич. – Меня, брат, не перебрешешь!

      И, помолчав, прибавил:

      – Удавить тебя, Макарка, мало за твои шашни!

      Макарка поглядел на слепого, стоявшего прямо, твердо, с высоко поднятыми бровями, и спросил его:

      – Человек божий, как по-твоему? Удавить ай расстрелять?

      – Расстрелять вернее, – ответил слепой серьезно. – Тут, по крайности, прямая сообщение.

      Смеркалось, гряды сплошных облаков синели, холодели, дышали зимою. Грязь густела. Спровадив Макарку, Тихон Ильич потопал озябшими ногами по крыльцу и пошел в горницу. Там он, не раздеваясь, сел на стул возле окошка, закурил и опять задумался. Вспомнились лето, бунт. Молодая, брат, жена… И то, что еще до сих пор не платил по квиткам за рабочую пору. Был у него обычай затягивать платежи. Девки и ребята, ходившие к нему на поденщину, по целым дням стояли осенью у его порога, жаловались на самые крайние нужды, раздражались, говорили иногда дерзости. Но он был непреклонен. Он кричал, призывая Бога во свидетели, что у него «во всем доме две трынки, хоть обыщи!» – и вывертывал карманы, кошелек, в притворном бешенстве плевал, как бы пораженный недоверием, «бессовестностью» просителей… И нехорошим показался ему этот обычай теперь. Беспощадно строг, холоден был он с женой, чужд ей на редкость. И вдруг и это поразило его: боже мой, да ведь он даже понятия не имеет, что она за человек! Чем она жила, что думала, что чувствовала все эти долгие