Политрук. На Ржевском выступе. Валерий Большаков

как звал ее Паша. Пользуясь правами лучшего друга, я обнял девушку за плечи и привлек к себе. Кристина прильнула, шмыгнув носом.

      – Просто… – глухо вымолвила она, – если он так и будет молчать, мы разъедемся – и… и все. А сама я никогда не сделаю тот самый первый шаг. Мучиться буду, злиться на всех…

      Бернвальд всхлипнула, и меня резануло жалостью.

      – Все будет хорошо, – проговорил я, – вот увидишь!

      Кристина подняла на меня влажные глаза, привстала на цыпочки и поцеловала.

      – Спасибо!

      Тут половник застучал по кастрюле, и капитальная тетя Таня трубно оповестила лагерь:

      – Завтрака-ать!

      – Пошли! – оживился я. – Только держись от меня на пионерской дистанции, а то все наши студиозусы потребуют сатисфакции! Хором!

      – Ага, щас! – фыркнула Кристина, решительно беря меня под руку. – Будешь солировать!

      Само собой, при виде нашей парочки студенты поскучнели, а Паша уткнулся в тарелку, остервенело ковыряя «геркулес». Насмешливо поглядывая на ревнивцев, я с аппетитом позавтракал, следом за кашей слопав ломоть хлеба с маслом и сыром, да с чаем. Хорошо пошло!

      С отсутствующим видом допив компот, Ломов вяло распорядился:

      – Студенчество до обеда занимается исследованиями. Особое внимание – «смертникам». Лушин, Бернвальд, Лукашины, Трошкин – на южный раскоп.

      Ссутулившись, Павел убрел в лес, а мы бодро двинулись за ним. Миша с Сашей тащили целую охапку лопат, даже Кристина несла заступ на хрупком плече. Один я шагал «безоружным», но у меня иная задача.

      Мы прошли совсем немного, метров двести от силы, а очутились в настоящих дебрях. Огромные ели в бородах мха, бурелом, густой подлесок – все прелести южной тайги.

      Раскоп открылся неожиданно. Я обогнул раскидистое дерево, и вот он – глубокая канава, вырытая в глинистой почве. Кристину скроет с головой, даже если молодая особа привстанет на цыпочки.

      За накопанным валом открывалась обширная поляна в кругу елей и берез. От поляны веяло давней смертью.

      – Дальше я сам, – сказал, ступая на гулкие мостки, переброшенные через раскоп.

      Спустившись по рыхлой, комковатой глине на поляну, я замер. Прилило горестное отчаяние.

      – Что там? – спросил Миша Лукашин почему-то шепотом.

      Не отвечая, я медленно обошел лужайку и вернулся к раскопу.

      – Они все здесь, – еле вытолкнулось из меня.

      – Кто? – охнул Сашка.

      – Павшие! Они повсюду… Их тут десятки и десятки…

      – Ужас какой… – запричитала Бернвальд.

      – Мины? – отрывисто спросил Павел. – Снаряды?

      – Чисто.

      И началась наша скорбная работа – раскопки по войне. Лопаты осторожно разгребали тонкие слои наносов. Кости и черепа мешались с остатками сопревших шинелей и валенок, мятыми касками, обрывками колючей проволоки, полусгнившими планшетами, ржавыми остовами винтовок и «ППШ». Тела бойцов лежали вповалку, скошенные из пулемета. Вон он, тот холм, с которого велся огонь.