Небесные верблюжата. Елена Гуро

кулички,

      В лодку девушка легла

      Косы длинней, длинней

              Морской травы.

             ………………………………

              Нет, не заснет мой дурачок!

              Я не буду петь о любви.

              Как ты баюкала своего?

              Старая Озе, научи.

                      Ветви дремлют…

                              Баю-бай,

                      Таратайка, не греми,

                              Сердце верное – знай —

                      Ждать длинней морской травы.

      Ждать длинней, длинней морской травы,

                      А верить легко…

              Не гляди же, баю-бай,

              Сквозь оконное стекло!

              Что окошко может знать?

                      И дорога рассказать?

      Пусть говорят – мечты-мечты,

      Сердце верное может знать

      То, что длинней морской косы.

                      Спи спокойно,

                      Баю-бай,

                      В море канули часы,

                      В море лодка уплыла

                      У сонули-рыбака,

                      Прошумела нам сосна,

                      Облака тебе легли,

                      Строятся дворцы вдали, вдали!..

* * *

      Разложили костер на корнях и выжгли у живой сосны сердцевину.

      Кто? Не знаю.

      Дерево с тяжелой кудрявой головой, необъятной жизненной силы – держалось на трети древесины, уродливо лишенное гордого упора и равновесия.

      Было очень тихо. Обреченное на медленную смерть, дерево молчало. Несомненно, оно знало, что ему сделали, – и окружавшие его товарищи молчали. И было неприятно и тяжело видеть выражение его головы с могучими сучьями, как тяжело видеть среди жизни очень здорового человека, которого временно отпустили, но через срок неизбежно назначено повесить, и он это сам знает, и окружающие, и все молчат…

      Назад шел вырубкой.

      Злобишься ли ты, лес, когда вершины, что привыкли ходить в небе, – слушать сказания созвездий и баюкать облака, – падают оземь и оскверняются человеком? Нет, ты перерос возможность злобы. Я так же перерос мою злобу, но мне очень тяжело.

      На берегу две сосны божественного происхождения.

      Их немного склоненная вытянутость вытерпела рыцарское напряжение на посту. В их отданных ветру ветвях запуталась прибрежная печаль.

* * *

      Несомненно, когда рыцарь печального образа летел с крыла мельницы – он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе и когда упал и разбился, – был очень одинок.

      Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала:

      «Ах ты, мой болезный! – Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал!»

      А над морем где-то далеко на севере, гнулись бы тростины,