Небесные верблюжата. Елена Гуро

не знает, что сказать, старая.

      – «Какие у тебя уши-то смешные, долгие, не как у других…

      Какой же ты худой-то, ребра-то все торчат!» – И за ухом ему потрет и за ухо потянет.

      – Отдыхай, на здоровьице…

              Гуль, гуль,

      Песочек солнышком горит,

              Гуль-гуль, курлы-курлы,

      Гуль-гуль, – песочек крупный

              Гуль-гуль!

* * *

      – Мама, а Дон Кихот был добрый?

      – Добрый.

      – А его били… Жаль его. Зачем?

      – Чтобы были приключения, чтоб читать смешно.

      – Бедный, а ему больно и он добрый. Как, жаль что он уже умер.

      – А он умер давно?

      – Ах, отстань, не все ли равно. Это сказка, Леля, Дон Кихота не было никогда.

      – А зачем же написали книжечку тогда? Мама, неужели в книжечке налгали?

      – Ты мешаешь мне шить, пошла спать.

      – Если книжка лжет, значит, книжка злая. Доброму Дон Кихоту худо в ней.

      А он стал живой, он ко мне приходил вчера, сел на кроватку, повздыхал и ушел…

      Был такой длинный, едва ногами плел…

      – Леля, смотри, я тебя накажу, я не терплю бессвязную болтовню.

* * *

      Мир был прост и ласков, как голубь, и если б его приголубили, он стал бы летать.

      Но его запрягли в соху, заперли в тюрьму, и он стал торжищем и торговой казнью для простодушных, нежных и любящих.

* * *

      Шел дождь, было холодно. У вокзала в темноте стоял человек и мок. Он от горя забыл войти под крышу. Он не заметил, как промок и озяб. Он даже стал нечаянно под самый сток…

      Он не заметил, что озяб, и все стоял, как поглупевшая, бесприютная птица, и мок. А сверху на него толстыми струями, пританцовывая и смеясь, лилась – вода…

      Дня через три после этого он умер.

      Это был мой сын, мой сын, мое единственное, мое несчастное дитя.

      Это вовсе не был мне сын, я его и не видала никогда, но я его полюбила за то, что он мок, как бесприютная птица, и от глубокого горя не заметил этого.

* * *

      И так нежен и милосерд этот вечер с высоким задумчивым лбом, что, право, он заслужил, чтобы его наказывали за милосердие и сострадание, и любовь. Чтобы его больно наказали за его высоту и чистоту.

      И так же имел право быть распят этот нежный вечер, похожий на весну и на далекую позабытую родину души…

* * *

      Подошел к молодому безумцу мудрец и спросил его: «Какое имеешь ты право сметь?» Мальчик отвечал дерзостью: «Мне приходится сметь, потому что вы все слишком много умеете!»

      А за дерзость ему связали на спину руки и отняли у него солнце. И отняли у него голубые небесные луга с белыми утренними барашками… И вместо всего мира, дали на всю жизнь темный, сырой, каменный ящик…

      Он больше уже не видел солнца. – Да это же был мой сын, мой сын!..

      Нет! но того из мальчиков земли, с кем это сбудется, – я люблю, как сына.

* * *

      Жил-был еще один мальчик, нежный, застенчивый, чистоплотный, аккуратный…

      Но он посмел жалеть и любить, и от жалости он становился смелым – и за это его взяли, как преступника, и увели от матери…

      В первый раз он очутился без нее.

      Его страданья, неженки, брошенного в каземат, – были ужасны, и он